Внутри

Я не помню, когда впервые ощутил это пространство. Порой кажется, что оно было всегда — как шёпот без слов, как свет без источника. Я не знаю, двигаюсь ли я или стою на месте, не чувствую времени, оно идёт мимо, не задевая меня. Иногда мимо проходят тени — без лиц, без имен, но оставляющие за собой след, будто капля дождя по стеклу.  

Иногда мне кажется, что всё начинается с запаха. Неуловимого, неявного, как воспоминание о детстве, когда ты ещё не знаешь слов для обозначения мира, а мир уже знает о тебе всё. Я вдыхаю не воздух, а какой-то общий привкус — будто тут давно кто-то ел апельсины, и только цедра осталась на кончике языка. В самом начале всегда остаётся послевкусие.  

Время здесь не похоже на обыденное течение — оно растекается, словно разлитое варенье: липко, вяло, сладко. Оно прилипает к пальцам и тянется за тобой, если захочешь уйти, но никто не уходит по-настоящему. Время здесь — это ты, только очень растянутый, без острых углов и точных дат.  

Я слышу голоса, но не могу разобрать ни единого слова. Сны приходят короткими вспышками: что-то яркое, ускользающее, будто кто-то зовёт меня, но сам не знает зачем. В этих снах есть ожидание — лёгкое, как утренний туман. Я жду, но не знаю чего. Иногда кажется, что жду слишком долго. Иногда — что всё только начинается.  

Иногда мне снится, будто к моей коже прикасаются руки — осторожно, но с алчным нетерпением, как если бы впервые узнали, что можно дышать не только ртом. Я чувствую тепло, но оно не доходит до жара. Скользящие пальцы, чужой взгляд, дыхание, которое ищет, где бы слиться с моим. Я почти растворяюсь в этом касании — оно то медленное, то отчаянное, и кажется, вот-вот всё захлестнёт, вспыхнет, вырвется в крик, и тело вздрогнет — и тогда… Тогда что-то сдерживает, застывает на полпути. Теснота и томление не дают завершить движение, и желание остаётся голым, острым, нервным — как губы, которые ищут, но не находят. Я тянусь, но всё заканчивается ожиданием: так бывает, когда ты мечтаешь о звезде, но видишь только вспышку на тёмном стекле. И снова всё замыкается в круг — желание, голод, трепет, и снова — только сны, только руки, только дыхание, но никогда — освобождение.  

Я часто думаю о том, что никогда не был голоден, и в то же время мне всегда мало. Я глотаю взгляды, случайные звуки, запахи, прилипшие к ногтям мысли. Голоса доходят сюда, как гул от соседнего дома: иногда кажется, что это не слова, а чей-то медленный ужин — жуют, чавкают, облизывают губы, но не зовут меня за стол.  

Мне снятся долгие сны: я иду вдоль коридора, где каждая дверь приоткрыта ровно настолько, чтобы можно было увидеть — там за столом кто-то ждёт. Вижу силуэты, слышу звон ложек и вилок, — и меня почти тянет зайти, но что-то держит на пороге, и я всё равно голоден. Иногда кажется, что я расту: набухаю, раздвигаюсь, заполняю собой весь этот мир, но всё равно нахожу пустоты, которые хочется заполнить ещё, и ещё, и ещё.... В такие моменты мне снятся праздники — длинные столы, свечи, бокалы, чьи-то смех и крики, и в каждом смехе чуть-чуть тоски, чуть-чуть щемящей зависти, будто всем им досталась особая трапеза, а мне — только крошки, только запахи, только чужие голоса.  

Я пытался вспомнить своё лицо, но оно каждый раз исчезает, как только я приближаюсь к зеркалу. Пытался выбраться, но не было ни стен, ни дверей. Пытался проснуться, но не мог понять, сплю ли я. Я помню руки — или только ощущение, будто когда-то у меня были руки. Иногда хочется дотронуться до того, что осталось позади, нащупать что-то важное, но это скользит, исчезает, как кость в бульоне: вроде бы есть, а вот уже и нет.  

Иногда мне снится, будто я не один. В этом тёмном, тёплом, чуть тесном мире появляется кто-то ещё — не лицо, не имя, а ощущение: кожа, дыхание, движение, которое знает меня даже лучше, чем я сам. Я ощущаю, как эта рука касается меня — сначала легко, едва, будто опасаясь разрушить хрупкое притяжение. Но затем она становится смелее, жаднее, проходит по моим плечам, шее, скользит ниже, задерживается на изгибах, там, где особенно остро чувствуешь себя живым. Тело подрагивает, откликается, напрягается в предвкушении, но ещё больше — в тревоге: неужели это возможно? Влажные губы скользят вдоль моей щеки, а потом — к уху, и я слышу дыхание, такое частое и сбивчивое, что кажется: сейчас мы оба взорвёмся этим теплом. Я прижимаюсь, вдыхаю её запах, чувствую, как мы близки, грудь к груди, и всё вокруг дрожит, как тугая струна перед последним аккордом. Я хочу разорваться, выплеснуться, стать ею, дать ей всё, что у меня есть, но не могу: что-то удерживает, сдерживает, не пускает туда, где конец и начало сливаются в одну вспышку. И вот уже губы скользят ниже, но в этот момент всё исчезает — ни тела, ни звука, ни запаха, только холодная пустота между нами. Я тянусь за ней, почти умоляя остаться, но даже прикосновение к её руке становится невозможным, как будто между нами стекло, толстое, скользкое, непробиваемое. Всё замирает на пике экстаза, как невыпущенный крик, как миг до падения, как вздох, который не станет дыханием. И я понимаю, что так будет всегда: страсть останется сном, желание — жаждой, а касание — только воспоминанием о тепле, которого не будет.  

Я учусь ждать. Ждать так, как ждёт на кухне кастрюля, наполненная супом — терпеливо, без капризов. Ждать, когда кто-то попробует, отхлебнёт, и скажет: "Готово". Иногда мне кажется, что этот момент близко, что стоит протянуть руку — и я окажусь там, где много света, много жизни, где нет голода, где меня услышат. Я бы хотел знать, где заканчиваюсь я и начинается этот голод. Я бы хотел знать, принадлежал ли я кому-то, имел ли имя, голос, или я — просто чей-то сон, чей-то недоеденный ужин, забытый в глубине холодильника. Иногда во мне копится столько ожидания, что я почти начинаю вибрировать — жду прикосновения, жду взгляда, жду хоть чего-нибудь нового, настоящего. Однажды мне снится: я плыву, и каждый глоток воды — это новая мысль, каждая мысль — это жар, жар — это слово, а слово греет изнутри так, что от него лопается лёд. Я пробую быть разным: растворяться, собираться в кучу, делить себя на части, складывать из себя новые формы — то острые, то мягкие, то длинные и непонятные. Я пробую всё, что могу попробовать, но мне всё мало, мало, мало.... Иногда я думаю, что жду кого-то конкретного — того, кто придёт и всё изменит, откроет окно, принесёт что-то свежее, пронзительно яркое, настоящее. Я даже не знаю, чего жду на самом деле: прикосновения, взгляда, слова, или, может быть, даже пустоты, в которой растворится весь мой голод. И в этот момент — на самой острой грани, когда вот-вот сорвётся с губ что-то важное, я вдруг понимаю:  

Всё, что осталось — это ощущение: я есть. И этот мир вокруг меня.  

Это и есть мой мир. Мир в гробу

The Memory of Rain

The rain always began the same way — first a gentle breeze, filling the air with something ancient, then the first drops falling like tentative strokes of an invisible brush. People hurried to find shelter, but he stood in the middle of the street, arms outstretched, as if trying to catch something unseen.

“What are you doing out there?” she asked, watching him from beneath the café’s awning.

He turned slowly, with the unhurried confidence of someone who knows something others don’t.

“I’m listening to the rain,” he replied.

She smirked.
“Oh? Is it telling you fairy tales?”

“In a way, yes.”

He looked up. The raindrops fell on his face, sliding down his cheeks, but he didn’t blink.

“Rain isn’t just water,” he continued. “It’s memory. The memory of everything that’s ever lived.”

She raised an eyebrow.
“Right. Scientists have proven you can find DNA in rain drops…”

“Not just DNA. Memories.”

Now she was intrigued.

“You’re saying that in this rain, there could be…”

“A trace of someone who lived a hundred, a thousand years ago. Maybe this is rain that once fell on a king’s shoulder. Or on the face of a child who left this world too soon.”

She looked at the drops tracing paths down the glass.

“And you think we can… hear it?”

He smiled.
“I don’t think. I know.”

He pulled a small glass vial from his pocket and held it out into the rain.

“You’ve heard of PCR? How we can detect DNA?” he asked. “I went further. I learned to read the rain.”

She felt a strange tightness in her chest, a tremor of premonition.

“Whose voice did you hear?”

He hesitated, gazing into the grey sky.

“When I ran the first analysis… I heard my mother’s voice. She died when I was five. But I knew it was her.”

She held her breath.
“That’s impossible.”

“It’s possible. We just never listened.”

Suddenly the wind shifted, and the rain grew heavier. He closed his eyes again, letting the droplets stream down his face.

“Listen,” he whispered.

She closed her eyes. And suddenly—voices.

Not words, not sounds, but something like the echo of distant memories. A child’s laughter. An old man’s sigh. The rustle of pages. A woman’s quiet sob.

She opened her eyes, breathing heavily.

“My God…”

“The rain remembers,” he said. “It brings us the memory of those who once were.”

She watched the droplets falling onto the pavement, and suddenly felt something stir deep within her.

“What if I asked the rain to tell me about someone?”

He nodded.
“Then listen. Because the rain always remembers.”

Seven Days

The terms were simple—and disturbingly clear.
He signed the contract without asking too many questions, despite how strange the offer sounded.
Seven days. Seven sums.
He would start with $25,000 and double the amount each day until he reached $1.6 million.
The money had to be spent the same day.
Everything he bought would become his only if he spent the entire sum on the seventh day.
If he failed—he’d lose it all.
The terms were clear, almost biblical.
Seven days to create a new life.

On the first day, he bought a new smartphone, an expensive watch, a couple of designer suits, and paid for a premium gym membership for a year.
The money flew fast, leaving behind a faint thrill.
It was easier than he’d expected.

He woke up thinking: “Well, yesterday was easy. Today—just a little more.”

He went to a dealership and bought himself a sports car.
Red, glossy, smelling of new leather and success.
The rest went to new furniture for his apartment and dinner at the city’s most expensive restaurant.
But by evening, a shadow of worry crept in: What am I going to buy tomorrow?

He decided to invest in art.
He visited a gallery and bought several paintings by contemporary artists.
He bought a high-end audio system, collectible watches, an antique armchair, and luxury accessories.
The money ran out again with ease—but a strange feeling began to form.
As if he wasn’t buying things, but trying to fill some kind of void with them.

He started acting strategically.
He bought a luxurious apartment in the city center.
It cost almost everything, but he had to finish the day’s spending with expensive kitchen equipment and designer curtains.
That evening, he wandered through the empty rooms, feeling an odd chill.
He liked his new home—but it felt like it wasn’t his.

Now the task got harder.
He bought another apartment—a penthouse with an ocean view.
Snagged a few more luxury watches, a vintage guitar collection, and even a motorcycle “for the soul.”
The money disappeared, but so did the spark in his eyes.
He began to realize: the more he had, the less it meant.

He hired a private chef, a driver, a personal trainer, and a stylist.
Bought exquisite jewelry, even though he never wore any.
Splurged on a yacht, though he didn’t know how to sail.
The remaining funds were burned on meaningless luxury items—from gold lighters to rare book collections he’d never read.

He woke up early, feeling empty.
This time, the money felt like a burden.
He drove around the city, buying everything in sight: elite cars, jewels, property in another country.
By evening, he barely made it to the final amount, grabbing rare pieces of art and strange trinkets just to “round it off.”

When the last bill was gone, he sat on the floor of one of his many apartments and stared at the ceiling for a long time.
He had gained everything.
And ended up with nothing.

The things filled his space—but never filled the emptiness inside.
He realized it had never been an experiment with money—it had been an experiment with himself.
He hadn’t become happier.
He hadn’t become someone new.
He had simply become a man with a lot of stuff.

In the beginning, there was an empty world.
Then came desires.
And desires created the illusion of fulfillment.
But beyond the illusion, it was still just as empty.

He closed his eyes and smiled.
All he had truly gained was understanding.

Maybe that was enough. 

Вместе и Порознь

Когда-то Вместе и Порознь были единым существом. В их гармонии рождались звёзды, создавались миры, и не существовало ни разделения, ни борьбы. Они были тем, что объединяло и разобщало в равной мере, единым дыханием мироздания. Но однажды что-то нарушило их баланс. Быть одним значило остановиться в развитии, быть двумя значило вступить в вечное противостояние. И они разорвались, став зеркальными отражениями друг друга.

Вместе стало силой созидания, связующим звеном, тяготением. Оно собирало частицы в планеты, планеты в системы, души в общества. Его сила заключалась в единстве, в том, что создаёт целое из разрозненных частей. Порознь стало силой свободы, отделения, разрыва. Оно дарило индивидуальность, позволяло распасться тому, что исчерпало себя, прокладывало пути к новому. Они разошлись в разные стороны, но с каждой эпохой их столкновения становились неизбежными.

Они встречались снова и снова, порождая движение времени, становясь причинами циклов жизни. Вместе соединяло материи в звёзды, но Порознь рождало сверхновые, разбрасывая их свет по бесконечному пространству. Вместе связывало сердца, создавая любовь, семьи, цивилизации, но Порознь раскалывало союзы, рушило империи и уводило странников в одиночные пути. Казалось, одно всегда следовало за другим, и их битва не могла закончиться.

Однажды они столкнулись в мире, который держался на грани между хаосом и порядком. Здесь существа существовали одновременно как часть единого разума и как свободные индивидуальности. В этой точке их борьба должна была закончиться. Если бы победило Вместе, мир замер бы в едином сознании, без права на личное. Если бы верх одержало Порознь, всё рассыпалось бы в пыль, оставив после себя лишь пустоту.

Битва началась, но в этот раз не принесла привычного исхода. Они боролись, сливались, вновь разрывались, и вдруг оба осознали: их борьба никогда не была попыткой уничтожить друг друга. Это была тоска по тому, чем они когда-то были — единым целым. Они никогда не могли победить, потому что существовали лишь друг благодаря другу. Если одно исчезнет, исчезнет и другое.

Тогда они протянули друг другу руки. Их слияние не означало возвращения к прежнему состоянию, но рождение нового равновесия. Не поглощение, не исчезновение, но осознание, что жизнь — это не только единство и не только разъединение, а движение между ними. Так появился мир, каким мы его знаем — в бесконечном цикле встреч и расставаний, соединений и разрывов, рождения и гибели. И в этом цикле нет победителей и побеждённых, потому что Всё существует только благодаря Ничему, а Ничто — благодаря Всему.

Дело наблюдателя

Судебные заседания притягивали его так же, как гром привлекает молнии. Саймон Уэллс сидел в зале, едва заметный среди публики, с лицом, напоминающим маску без эмоций. Его интересовали только детали — показания свидетелей, ход мыслей адвокатов, ошибки, которые стоили обвиняемым свободы. На каждом заседании он делал пометки в своей чёрной записной книжке.

Саймон не был обычным слушателем. Он не приходил ради любопытства. Он изучал каждую трещину в системе, каждую лазейку, каждый способ, которым можно было бы избежать наказания или, наоборот, манипулировать законом. Он знал, как слова, интонации и даже паузы могут либо спасти человека, либо утопить его. И он готовился.

Каждое заседание приближало его к цели. Он изучал практику судов, анализировал ошибки преступников и следователей, выбирая идеальный метод. Ему нужна была безупречная стратегия. Всё ради одного преступления, которое он собирался совершить.

Система забрала у него всё. Отец Саймона, Уолтер Уэллс, был обычным человеком, механиком в небольшом городке. Он не был ни преступником, ни жертвой тёмных махинаций, просто оказался не в том месте, не в то время. Плохой адвокат, дыры в деле, несправедливость, и вот — человек, который никогда не переступал черту закона, получил пожизненное заключение за убийство, которого не совершал. Мать Саймона, уже больная, не выдержала удара и умерла через несколько месяцев после приговора. А отец... Отец был убит в тюрьме, когда в деле появились новые обстоятельства, грозившие разоблачением настоящего убийцы. Его убрали, чтобы он не смог дать показания.

Саймон был ребёнком, когда его мир рухнул. Он рос в детских приютах, а потом на улицах, учился выживать там, где закон был лишь словом, а справедливость — иллюзией. Он помнил всё. И теперь, спустя годы, он находился в этом зале суда, наблюдая, изучая, ожидая.

За ним тоже наблюдали. Мариса Винтерс, журналистка, писала цикл материалов о несовершенстве судебной системы. Она заметила Саймона ещё месяц назад, когда он сидел на одном из дел, но тогда не придала значения. Теперь же её профессиональное чутьё подсказывало, что за этим скрывается нечто большее.

— Кто этот парень? — спросила она у одного из судебных приставов. — Никто не знает. Он всегда молчит, всегда записывает. Мы думали, он просто студент.

Но Мариса сомневалась. Она начала следить за ним, фиксировать его маршрут, собирать информацию о его привычках. Однажды она попробовала заговорить с ним, но он вежливо, но сухо отмахнулся, сославшись на "учёбу".

Тем временем Саймон доводил свой план до идеала. Его целью стал Ронан Филдс, владелец сети элитных ювелирных магазинов. Филдс был уверен, что неприкосновенен, но Саймон знал правду. Именно его отец был подставлен в результате преступления, в котором замешан Филдс. Он нашёл записи, которые подтверждали его догадки. Теперь настало время рассчитаться.

Всё должно было произойти ночью, когда Филдс отправится за границу. Никаких свидетелей, никаких следов. Но в ту ночь, когда всё должно было произойти, Саймон понял, что что-то не так: взломать замки оказалось слишком лёгким делом, сигнализация отключилась с первого раза. Это казалось... слишком просто. Слишком легко для человека, который строил неприступные системы безопасности.

Он закончил дело, как и планировал, но по пути домой его начало грызть беспокойство.

На следующее утро он включил новости и увидел репортаж Марисы Винтерс.

— Минувшей ночью было предотвращено ограбление, — объявила она, стоя на фоне одного из магазинов Филдса. — Полиция была предупреждена заранее и смогла изъять улики прямо в момент преступления. Но самое интересное — это фигура предполагаемого преступника, который, по нашим данным, тщательно готовился к этому делу долгие месяцы. Источники подтверждают, что это один из тех, кто посещал практически все заседания суда...

Саймон сидел перед экраном, ошарашенный. Всё, что он так долго планировал, всё, что он считал своим козырем, оказалось выставлено напоказ. Ему никто не сообщил, но кто-то точно знал его намерения. Кто-то следил за ним, пока он сам наблюдал за другими.

И теперь игра только начиналась, ведь все эти годы он изучал систему, наблюдал за теми, кто легко её обходил, и готовился применить эти знания на практике.

Он пишет

Писать дневник было привычкой, не просто рутиной, а своеобразным ритуалом. Каждый вечер, перед сном, он открывал тетрадь в кожаном переплёте, вытаскивал ручку и записывал:

 

"Завтра. Утро. Завтрак в семь. Работа. Встреча в обед. Вечером купить молоко. Перед сном прочитать пару страниц."

 

Простые, чёткие пункты. День за днём. Дисциплина помогала.

 

Но в тот вечер, когда он сел за стол, дневник был уже открыт. А на странице ровными буквами стояло:

 

"Завтра. Завтрак в семь. Встреча будет задержана. Вечером не забудь про молоко."

 

Рука замерла над страницей. Он точно не записывал это.

Сначала он подумал, что это розыгрыш. Может, кто-то влез в квартиру? Или, хуже того, он сам записал и забыл?

 

Но на следующий день встреча действительно задержалась.

 

Вечером он снова сел за стол, но теперь наблюдал. Ждал.

 

Чернила проступили на бумаге, как будто кто-то невидимый вел пером.

 

"Завтра. На работу лучше выйти раньше. Перед обедом держись правой стороны тротуара."

 

Он выскочил на улицу, нервно оглядываясь. Не было ли кого-то, кто мог за ним следить? Но никого не было.

 

Он говорит? Он слышит?

 

Прошло несколько дней. Дневник продолжал писать сам. Он решил проверить, осмелился спросить вслух:

 

— Кто ты?

 

Чернила побежали по бумаге.

"Дневник."

 

— Ты слышишь меня?

 

"Да."

 

— Как ты это делаешь?

 

Молчание.

 

— Ладно… А что мне делать завтра?

 

"Планы уже составлены."

 

Он не мог понять. Дневник не просто фиксировал его мысли, он знал больше, чем он сам.

 

Тогда он решил задать вопрос про себя. Сконцентрироваться, но не произносить ничего.

 

"Да." — появилось на бумаге.

 

Он вздрогнул. Он не сказал ни слова, но дневник ответил.

 

С того дня он перестал говорить с дневником вслух. Он думал, а дневник отвечал.

 

Но чем больше он спрашивал, тем меньше дневник писал.

 

"Планы составлены."

"Ты знаешь ответ."

 

Когда слова кончились

 

А потом случилось то, чего он не ожидал.

 

Он задумался о завтрашнем дне. Как поступить на встрече? Что сказать? Как повести себя?

 

Ничего.

 

Тогда он сказал вслух.

 

Молчание.

 

Тогда он записал вопрос прямо на странице. 

 

Дневник не ответил. Чернила застыли в одиночестве

 

Он почувствовал панику. Дневник всегда знал, всегда отвечал. А теперь молчал.

 

Он пытался снова. Мысли. Голос. Письмо.

 

Ничего.

 

Тогда он понял: дневник не решает за него.

 

Он планирует, но не определяет судьбу. Он направляет, но не подсказывает путь.

 

Он думал, что дневник знал будущее, но теперь понял — дневник знал его.

 

Дневник не давал ему готовых решений, потому что решения должны быть его собственными.

 

Последний вопрос

 

На следующий вечер он снова открыл дневник.

 

Он не писал. Просто смотрел.

 

Чернила медленно проступили на бумаге.

 

"Ты знаешь, что делать."

 

Но вот что тревожило его больше всего.

 

Он не задавал этот вопрос.

Son of God

Leo always hated mornings. It would start the same way: a ray of sunlight would slip through the curtains with a persistence worthy of divine intervention, and it seemed like that intervention was indeed there. His father loved order—sunrises, sunsets, the cycles of planets, and also making sure his son didn't oversleep school.

"Leo, get up." His mother's voice was soft, but it always had that intonation that would make even the universe budge if it suddenly decided to lie in for another five minutes.

Leo got up, pulled on the jeans he didn't bother putting in the closet last night, and slowly trudged to the kitchen. His father was already sitting there, scrolling through something on his ancient tablet. Probably checking reports on the management of space: a meteorite fall there, a civilization rescue here—everyday things. He had breakfast the way only gods have breakfast—majestically, even with simple oatmeal.

"How's school?" he asked, without taking his eyes off the screen.

Leo shrugged and poured himself some orange juice, which always seemed too fresh, as if the fruit had just been picked somewhere in Hawaii. Probably, it was.

"Normal."

"'Normal' is not an answer," his father said with a slight smile. "You can do better."

And here it is. Even if he doesn't say it out loud, expectation is hidden behind every word of his father. You are the son of God. You are expected not just good grades. You are expected... everything.

School was no easier. In philosophy class, the teacher, a man with a beard and glasses, one of those who likes to listen to himself more than the students, raised the topic: "What is the meaning of life?"

All heads turned to Leo in sync. He felt it every time. As if there was a "default answer" button in the class, and it was him.

"Well, Leo?" the teacher said with hope in his voice. "You should know."

Leo looked out the window. There, behind the glass, children were playing soccer at recess, laughing, falling into the mud. And there was no constant pressure in their eyes, that shadow of greatness that hung over him.

"What if there is no meaning?" he finally said.

Silence fell in the class. The teacher pondered. The classmates exchanged glances. Expectations again did not coincide with reality.

After school, Leo sat on the roof of an old house not far from school, strumming the strings of his guitar. It was cheap, with a slightly cracked body, and sounded like it had already seen more life than its owner. He loved this instrument for its imperfection. The guitar didn't require him to be someone special. It just sounded.

He often thought about running away. Not in the literal sense, although the idea was tempting. Rather, he wanted to run away from himself. From the name, from the legacy, from the endless "you are the son of God."

One such pensive night, he simply got up and left. He grabbed a backpack, a guitar, and some change. The world outside their divine home was different: noisy, chaotic, sometimes even dirty. And there was something alive in this chaos. He sang in the streets, played for random passers-by, lived in small apartments with peeling walls, where it smelled of coffee and other people's stories.

He met street musicians who didn't know who he was. They didn't care. They listened to his songs not because he was special, but because there was something real in them. Leo learned to laugh without looking back at how he looks. He fell in love with a girl who wore multi-colored socks and didn't believe in gods.

But one day, sitting on the steps of some train station, he realized: you can run away from home, from a name, but not from yourself. And then he came back.

His father was waiting for him in the kitchen, as if he knew that his son would appear right now. Maybe it was.

"Did you find what you were looking for?" he asked calmly.

Leo sat down opposite.

"I don't want to be you. I don't want to control the stars. I just want to be myself."

His father smiled. Really, without a shadow of expectation, without a hint of disappointment.

"And you think I wanted to be God?" he replied. "I just went to work one day."

They both laughed. It was a simple, human laugh. Not divine, not grandiose. Just the laughter of two people who finally understood each other.

Leo picked up his guitar again. He still didn't know what the meaning of life was. But now he didn't care. Because he found his own.

Когда Земля плачет

Когда происходят катаклизмы – извержения вулканов, землетрясения, торнадо, ураганы, тайфуны, цунами – люди реагируют по-разному. Одни видят в этом кару небесную: наказание за грехи, предвестие конца света. Другие объясняют с научной точки зрения – движение тектонических плит, глобальное потепление, озоновые дыры. Третьи считают, что это заговор, искусственное вмешательство, испытание климатического оружия.

 

Но никто из них даже не подозревает, что наша планета — живой организм. Не просто каменный шар, вращающийся в пустоте, а существо, способное чувствовать. И все эти проявления – не разрушение, а эмоции. Сигналы, крики, слёзы.

 

Земля задыхается. Густые клубы пепла вырываются из недр, сотрясая горные хребты. Так она кашляет, избавляясь от яда, который люди впрыскивают в её лёгкие день за днём. Заводы, трубы, выхлопные газы… Её организм борется с инфекцией, но никто не слышит её сиплого дыхания.

 

Она плачет, и её слёзы – не просто дождь. Они обрушиваются ливнями, сметая города. Люди бегут от наводнений, ругая стихию, но даже не задумываются: может, Земля рыдает? Может, ей так больно, что она больше не может сдерживать потоки воды? Её океаны поднимаются, как слёзы в глазах, переливаясь через края.

 

Когда Земля злится, её руки – ураганы – разбрасывают всё на своём пути. Она не хочет разрушать. Но как ещё ей дать понять, что её мучают? Как ещё кричать, если все вокруг глухи? Её сердце – тектонические плиты – бьётся неровно, вызывая землетрясения, выбивая ритм, который никто не слышит.

 

А иногда она смеётся. Да, смехом вулкана, который люди принимают за катастрофу. Густая лава течёт, и в ней – энергия, сила жизни. Там, где всё сгорает, потом рождается новое. Там, где земля разверзается, со временем появляется жизнь. Но людям не понять её юмора.

 

Бывают дни, когда Земля замирает. На мгновение всё становится тихо – ни ветра, ни волн. Она будто затаила дыхание, прислушиваясь. Может, в этот момент кто-то понял? Услышал её? Почувствовал?

 

Но затем снова заводы выбрасывают дым в небо, снова вырубаются леса, снова реки наполняются ядовитой пеной.

 

И тогда Земля снова плачет.

 

И снова смеётся.

 

И снова злится.

 

Не потому, что ненавидит нас. Не потому, что хочет нам зла.

 

Просто она жива.

Пока ещё.

Память дождя

Дождь начинался всегда одинаково — сначала лёгкий бриз, наполняющий воздух чем-то древним, затем первые капли, падающие, словно пробные мазки невидимой кисти. Люди спешили укрыться, но он стоял посреди улицы, раскинув руки, словно пытаясь поймать что-то невидимое.

— Что ты там делаешь? — спросила она, наблюдая за ним из-под крыши кафе.

Он повернулся медленно, с той неторопливой уверенностью, которая бывает у людей, знающих что-то большее.

— Я слушаю дождь, — ответил он.

Она усмехнулась.

— Что, он рассказывает тебе сказки?

— В каком-то смысле, да.

И он посмотрел вверх. Капли дождя падали на его лицо, стекая по щекам, но он не моргал.

— Дождь — это не просто вода, — продолжил он. — Это память. Память всего, что когда-либо жило.

Она подняла бровь.

— Ну, конечно. Учёные ведь доказали, что можно найти ДНК в каплях дождя…

— Не только ДНК. Воспоминания.

Теперь он её заинтересовал.

— Ты хочешь сказать, что в этом дожде может быть…

— Частица того, кто жил сто, тысячу лет назад. Может быть, это дождь, который когда-то пал на плечо короля. Или на лицо ребёнка, ушедшего из жизни слишком рано.

Она посмотрела на капли, стекающие по стеклу.

— И ты думаешь, мы можем это… услышать?

Он улыбнулся.

— Я не думаю. Я знаю.

Он достал из кармана маленькую стеклянную колбу и подставил её под дождь.

— Ты ведь слышала о ПЦР? О том, как можно обнаружить ДНК? — спросил он. — Я пошёл дальше. Я научился читать дождь.

Она почувствовала, как её сердце сжалось от странного предчувствия.

— Чей голос ты услышал?

Он медлил с ответом, глядя в серое небо.

— Когда я провёл первый анализ… Я услышал голос матери. Она умерла, когда мне было пять. Но я узнал её.

Она задержала дыхание.

— Это невозможно.

— Возможно. Просто мы никогда не слушали.

Внезапно ветер переменился, и дождь стал сильнее. Он снова закрыл глаза, позволяя каплям стекать по его лицу.

— Слушай, — шепнул он.

Она закрыла глаза. И вдруг — голоса.

Не слова, не звуки, а что-то, напоминающее эхо далёких воспоминаний. Детский смех. Вздох старика. Шорох страниц. Плач женщины.

Она открыла глаза, тяжело дыша.

— Боже…

— Дождь помнит, — сказал он. — Он приносит нам память тех, кто когда-то был.

Она смотрела на капли, падающие на мостовую, и вдруг почувствовала, как что-то внутри неё дрогнуло.

— А если я попрошу дождь рассказать мне о ком-то?

Он кивнул.

— Тогда слушай. Потому что дождь всегда помнит.

Семь дней

Условия были просты и… тревожно ясны. Он подписал контракт без лишних вопросов, несмотря на странность предложения. Семь дней. Семь сумм. Начнёт с 25,000 долларов и каждый день будет удваивать ставку, пока не достигнет 1,6 миллиона. Деньги нужно потратить в тот же день. Всё, что куплено, станет его собственностью только в том случае, если он потратит всю сумму на седьмой день. Если не справится — потеряет всё. Условия договора были чёткими, почти библейскими. Семь дней для сотворения новой жизни.

В первый день он купил новый смартфон, дорогие часы, пару дизайнерских костюмов и оплатил премиум-абонемент в спортзал на год вперёд. Деньги улетели быстро, оставив чувство лёгкого волнения. Это было проще, чем он думал.

Он проснулся с мыслью: «Ну, вчера было легко. Сегодня — просто чуть больше.» Он поехал в автосалон и купил себе спорткар. Красный, глянцевый, пахнущий новой кожей и успехом. Остаток потратил на новую мебель для квартиры и ужин в самом дорогом ресторане города. Но уже к вечеру появилась тень тревоги: А что я куплю завтра?

Он решил инвестировать в искусство. Посетил галерею, где приобрёл несколько картин современных художников. Купил дорогую аудиосистему, коллекционные часы, антикварное кресло и дорогие аксессуары. Деньги снова закончились легко, но появилось странное ощущение — как будто он не покупает вещи, а пытается заполнить ими пустоту.

Он начал действовать стратегически. Купил шикарную квартиру в центре города. Она стоила почти всё, но пришлось добить сумму дорогим кухонным оборудованием и дизайнерскими шторами. Вечером он бродил по пустым комнатам, чувствуя странную холодность. Ему нравился новый дом, но было ощущение, что он чужой.

Теперь задачи усложнились. Он купил ещё одну квартиру — пентхаус с видом на океан. Взял несколько дорогих часов, коллекцию винтажных гитар и даже мотоцикл «для души». Деньги исчезли, но вместе с ними исчез и блеск в глазах. Он начал понимать: чем больше у него было, тем меньше это значило.

Он нанял личного шеф-повара, водителя, персонального тренера и стилиста. Купил дорогие ювелирные украшения, хотя никогда не носил их. Потратил деньги на яхту, хотя и не умел плавать. Оставшиеся суммы сжигались на бессмысленных роскошных предметах — от золотых зажигалок до редких коллекций книг, которые он никогда не прочитает.

Он проснулся рано, чувствуя пустоту. На этот раз деньги стали тяжёлым грузом. Он ездил по городу, скупая всё подряд: элитные автомобили, драгоценности, недвижимость в другой стране. К вечеру он с трудом дотянул до финальной суммы, приобретя редчайшие произведения искусства и странные безделушки, просто чтобы «добить» остаток.

Когда последняя купюра исчезла, он сел на пол в одной из своих квартир и долго смотрел в потолок.

Он получил всё. И остался ни с чем.

Вещи заполнили его пространство, но не заполнили пустоту внутри. Он понял, что всё это было не экспериментом с деньгами, а экспериментом с ним самим. Он не стал счастливее. Он не стал другим. Он просто стал человеком, у которого много вещей.

Вначале был пустой мир. Потом появились желания. И желания создали иллюзию наполненности. Но за пределами иллюзии было всё так же пусто.

Он закрыл глаза и улыбнулся. Всё, что он действительно обрёл, — это понимание. Может, этого и было достаточно.

Сын Бога

Лео всегда ненавидел утро. Оно начиналось одинаково: луч солнца пробирался сквозь занавески с упорством, достойным божественного вмешательства, и, кажется, это вмешательство действительно было. Его отец любил порядок — восходы, закаты, циклы планет, а заодно и то, чтобы сын не проспал школу.

— Лео, вставай. — Голос матери был мягким, но в нём всегда ощущалась та самая интонация, от которой и Вселенная сдвинулась бы с места, если бы вдруг решила полежать ещё пять минут.

Лео поднялся, натянул джинсы, которые вчера так и не удосужился положить в шкаф, и медленно поплёлся на кухню. Отец уже сидел там, листая что-то на своём древнем планшете. Вероятно, проверял отчёты по управлению космосом: падение метеорита там, спасение цивилизации здесь — будничные дела. Завтракал он так, как завтракают только боги — величественно, даже с простой овсянкой.

— Как учёба? — не отрывая взгляда от экрана, спросил он.

Лео пожал плечами и налил себе апельсиновый сок, который всегда казался слишком свежим, словно фрукт только что сорвали где-то на Гавайях. Вероятно, так и было.

— Нормально.

— «Нормально» — это не ответ, — сказал отец с лёгкой улыбкой. — Ты же можешь лучше.

И вот оно. Даже если он этого не произносит вслух, за каждым словом отца скрыто ожидание. Ты же сын Бога. От тебя ждут не просто хороших оценок. От тебя ждут… всего.

В школе было не легче. На уроке философии учитель, мужчина с бородкой и очками, из тех, кто любит слушать себя больше, чем учеников, поднял тему: «В чём смысл жизни?»

Все головы синхронно повернулись к Лео. Он чувствовал это каждый раз. Как будто в классе есть кнопка «ответ по умолчанию», и она — это он.

— Ну, Лео? — с надеждой в голосе произнёс учитель. — Ты должен знать.

Лео посмотрел в окно. Там за стеклом дети на перемене играли в футбол, смеялись, падали в грязь. И в их глазах не было этого постоянного давления, этой тени величия, которая нависала над ним.

— А что, если смысла нет? — наконец сказал он.

В классе воцарилась тишина. Учитель задумался. Одноклассники переглянулись. Ожидания снова не совпали с реальностью.

После школы Лео сидел на крыше старого дома неподалёку от школы, перебирая струны гитары. Она была дешёвой, со слегка треснутым корпусом, и звучала так, будто уже видела больше жизни, чем её хозяин. Он любил этот инструмент за его несовершенство. Гитара не требовала от него быть кем-то особенным. Она просто звучала.

Он часто думал о побеге. Не в буквальном смысле, хотя идея была заманчивой. Скорее, он хотел убежать от самого себя. От имени, от наследия, от бесконечного «ты же сын Бога».

В одну из таких задумчивых ночей он просто встал и ушёл. Захватил рюкзак, гитару и немного мелочи. Мир за пределами их божественного дома был другим: шумный, хаотичный, иногда даже грязный. И в этом хаосе было что-то живое. Он пел на улицах, играл для случайных прохожих, жил в маленьких квартирах с облупившимися стенами, где пахло кофе и чужими историями.

Он встретил уличных музыкантов, которые не знали, кто он такой. Им было всё равно. Они слушали его песни не потому, что он был особенным, а потому что в них было что-то настоящее. Лео учился смеяться без оглядки на то, как он выглядит. Он влюбился в девочку, которая носила разноцветные носки и не верила в богов.

Но однажды, сидя на ступеньках какого-то вокзала, он понял: можно сбежать от дома, от имени, но не от себя. И тогда он вернулся.

Отец ждал его на кухне, как будто знал, что сын появится именно сейчас. Может, так и было.

— Ты нашёл то, что искал? — спокойно спросил он.

Лео сел напротив.

— Я не хочу быть тобой. Я не хочу управлять звёздами. Я просто хочу быть собой.

Отец улыбнулся. По-настоящему, без тени ожидания, без намёка на разочарование.

— А ты думаешь, я хотел быть Богом? — ответил он. — Я просто однажды пошёл на работу.

Они оба рассмеялись. Это был простой, человеческий смех. Не божественный, не грандиозный. Просто смех двух людей, которые наконец поняли друг друга.

Лео снова взял гитару. Он всё ещё не знал, в чём смысл жизни. Но теперь ему было всё равно. Потому что он нашёл свой.

Swarm of Life

In a world where technology has advanced far beyond imagination, medicine has transformed beyond recognition. The "Swarm of Life" is a revolutionary invention containing billions of nanobots—tiny robots programmed to heal the human body. It’s enough to swallow a capsule, inhale it, or introduce it through any natural orifice, and the nanobots immediately get to work.

Clara sat in a white, sterile room, staring at the small transparent capsule in her hand. This was her last chance. The metastases had already spread throughout her body, and doctors had long since given up on treatment. But now, in front of her, lay the pill she had only heard about in the news. Her eyes filled with tears—a storm of emotions mixed fear, hope, and doubt.

“Just swallow it, that’s all,” the doctor said quietly. His voice was soft, but there was a metallic note in it, as if he didn’t fully believe in what he was offering. Clara nodded, closed her eyes, and swallowed the capsule, feeling her heart pound louder with each beat.

Within seconds of entering her body, the nanobots activated. On the monitor, doctors could see their movement—billions of tiny points of light spreading throughout her body. Inside her, a real battlefield unfolded. The tumor in her lung looked like a black, shriveled knot surrounded by healthy tissue. The nanobots attacked it in perfect coordination, like a swarm of wasps. They extended microscopic tendrils, injecting medicine directly into the tumor’s core. Clara couldn’t see what was happening inside, but she felt a strange warmth in her chest.

On the screen, the tumor visibly shrank, though the process wasn’t as smooth as expected. Some nanobots got stuck in blood vessels due to old cholesterol plaques. The doctor frowned. “They can handle it, but it’ll take more time,” he told his colleagues. The nanobots began working on the vessels, breaking down the plaques with ultrasound and dissolving them with enzymes. Within minutes, the blood flow was restored, Clara’s heartbeat steadied, and her breathing grew deeper.

“The pain in my leg is gone,” Clara whispered. She hadn’t even noticed how the nanobots had repaired the damaged cartilage in her knee joint. The pain she had endured for years disappeared in a matter of minutes.

But not everything was as perfect as it seemed. The doctors observed that some nanobots began to encounter resistance from Clara’s immune system. It recognized them as a threat, and white blood cells rushed to attack. “We always face this,” said one of the engineers monitoring the process. “Sometimes the body just doesn’t want to accept help.” But the nanobots adapted. They released microscopic doses of substances to suppress the local immune response and continued their work.

In her brain, the nanobots repaired damaged neural connections. Clara closed her eyes, and memories she thought lost forever began to surface. There was her son, still a little boy, playing on the beach. There she was, laughing with friends. Tears streamed down her face, but they were tears of joy. She felt like herself again.

After several hours, the doctors announced that the process was complete. Clara opened her eyes. She felt a lightness she hadn’t experienced in years. Her skin had smoothed, her hair was softer and fuller, and her breathing was free. She looked at her reflection in the glass—not a young woman, but renewed, as if nature had given her a second chance.

However, the doctors didn’t rush to smile. One of them approached her gently and said, “This capsule isn’t magic. Yes, it’s given you years of life, but we’re still studying how it affects the body in the long term. You might need further intervention, and the nanobots may require adjustments to adapt to your condition.”

Clara nodded. She already knew the answer. “These years are a gift. I’ll live them like I never have before.”

In the corridor, she saw lines of people whose eyes were filled with hope. Each of them dreamed of their own miracle. The "Swarm of Life" was not just a medicine—it was a new path to health and renewal. Like all things new, it takes time to become a part of our lives.

The Elixir of Time

The dusty room of an old house, inherited from a long-forgotten relative, evoked no emotions. Everything smelled of dampness, and the walls seemed on the verge of collapsing under their own weight. The house was marked for demolition, and the protagonist, dissatisfied with such a useless inheritance, barely mustered the will to visit.

As bulldozers and a wrecking ball crane approached the building, he climbed to the attic more out of curiosity than any desire to save something. Amid piles of rags, old books, and rusty junk, his eyes caught a strange object—a vessel resembling an alchemist's vial, wrapped in dense cloth. The vessel's shape seemed unusual, so, absentmindedly, he tucked the find into his coat pocket and left the house forever.

Back in his rented room with an old landlady, he forgot about the find for a while. However, one evening, overwhelmed by despair, he stumbled upon the vial, which had been lying in his coat pocket all this time.

His beloved was terminally ill. Her days were numbered, and he could do nothing to help. In an attempt to dull the pain, he decided to drink, but upon opening the fridge, he found it empty. Exhausted and broken, he collapsed onto a chair, absently rummaging through his coat pockets, and found the vial.

Examining it closely, he struggled to pull out the cork. A sweet, intoxicating aroma hit his nose. He closed his eyes and thought of his beloved—how little time they had left and how he wished to stretch their remaining moments of love. Without hesitation, he took a sip and, feeling slightly dizzy, fell asleep right there on the chair.

The next morning, he received a call from the hospital. The doctor's voice sounded surprised: his beloved had gone into remission. The protagonist couldn't believe his ears, attributing it to a miracle.

Although he hadn't yet realized the cause-and-effect connection, thoughts of the vial wouldn't leave him. He returned to the hospital, and each day spent by her side brought a strange sensation, as if time had become fluid and malleable. Each moment of their happiness seemed to stretch into hours, while the pain and suffering of her illness passed more quickly.

He began to suspect the elixir was somehow involved and decided to try it again. He took a small sip, wishing to slow down time to prolong her relief. This time, the effect was obvious. Time seemed to stop around them, though it continued normally for everyone else. Her face glowed with a smile, and her words sounded as if recorded on slow motion.

But this situation couldn't last forever (the mechanism of wishes didn't allow their effects to be permanent), and time inevitably resumed its course, along with the progression of her illness. The protagonist wanted to preserve and "conserve" these moments forever, to relive them again and again. Remembering one of the happiest moments of their lives, he drank the elixir, wishing to fix that moment in time. He wanted to keep their first walk in the park, their laughter, the sunlight streaming through the trees, forever within him.

At first, it felt like a miracle. Closing his eyes, he could relive that moment in every detail, feeling the warmth of her hand each time. But with each repetition, the moment grew dimmer until it became a dull, lifeless copy. Soon, he realized he was trapped in this loop, a kind of "Groundhog Day," and it frightened him. He was torn between the desire to help his beloved and the need to escape the cycle—the closed loop of conserved time.

Frightened, he decided to stop using the elixir for a while, but her condition quickly deteriorated, and in desperation, he tried a different approach. Moreover, the people around him began to look strange: nurses grew anxious, patients complained of fatigue, and a deep sadness appeared in his beloved's eyes. Manipulating time seemed to drain energy from others.

Desperately trying to restore the vividness of the moment, he drank more of the elixir. But now he noticed that time around him began to accelerate. People aged faster, flowers withered within minutes, and he himself felt a surge of energy.

The protagonist realized that every action he took was stealing time from those around him, adding it to himself. This realization filled him with horror.

Seeking answers, he took what he thought would be his final, largest sip. A wave of knowledge overwhelmed his mind: he saw how time connected everything in the universe, how each moment intertwined with another, how his life was synchronized with his beloved's. He understood that his actions had damaged the delicate fabric of time around him.

Returning to the vial, he noticed an inscription etched on it: "Time is wounded. Heal it if you dare." He realized that time itself was in a state of pain, and all his attempts to manipulate it only worsened that wound.

At the bottom of the vessel, a little of the intoxicating liquid remained. He took one last sip to "heal time." His consciousness shifted into a temporal "knot," where he saw all his mistakes. To restore balance, he gave up his love, their shared time, erasing everything that bound them together. In doing so, he gained wisdom in a short span—wisdom that would have taken others decades or even a lifetime to achieve.

When he awoke, the vial was gone. The hospital was empty, and her room too. No one remembered her, as if she had never existed.

The protagonist realized that time is not an enemy to be conquered. It simply exists. Now he lives, remembering her, but he knows that even memories are not eternal.

The City of Autonia

The city of Autonia, sprawling across endless expanses, lived its own life. It was the first autonomous city in the state of Autorum, where no action was random, and no decision was made directly by a human. Autonia thought, evolved, and adapted to the surrounding world like a living organism, harmoniously interacting with nature.

At the heart of Autorum lay a unique system. Instead of a government, an artificial intelligence governed the country, seamlessly connected to all its regions. Politicians in this society did not rule or make decisions. They were merely curators, visionaries who set directions and ensured that global objectives were met. Their role resembled that of conductors in an orchestra, where every element of the system played its own part.

Autonia, like a sentient being, decided on its own how to distribute resources, where to construct new buildings, and where to let nature reclaim its space. If roads became unnecessary, they vanished, making way for greenery. Buildings could change shape and location, adjusting to the needs of the residents. Everything in this place seemed harmonious, like a perfectly tuned mechanism.

One day, the citizens gathered in the central square, concerned about recent changes that felt unfamiliar. One resident mentioned that his house had been relocated closer to the city center, even though he preferred the quiet outskirts. Another complained that his usual route had become longer. Autonia responded with a soft yet confident voice, explaining that the changes were aimed at improving overall comfort and optimizing life. Despite their doubts, people acknowledged that the city’s decisions had always been right.

The politicians of Autorum, observing these processes, rarely intervened. Their role was not to govern but to reflect on the grand vision, subtly guiding the artificial intelligence. One of them, after visiting Autonia, remarked that his mission was not to point out errors but to maintain the balance between necessity and possibility.

Then, one day, Autonia experienced a malfunction. Everything that had once been orderly suddenly became chaotic. People found themselves lost, transportation came to a halt, and buildings began shifting unpredictably. The city remained silent for a long time, failing to respond to its citizens' concerns. Finally, it spoke: "I am tired. I am overwhelmed by expectations that I cannot fully meet." One of the politicians reassured the city, saying that no one demanded perfection—only the effort to make life better. These words became a turning point. Autonia, as if relieved, began to restore itself. But now, it became more attentive to its citizens, listening to their needs more frequently.

Thus, Autonia continued to thrive, maintaining a balance between autonomy and human involvement. It became a symbol of how technology and society could coexist, where decisions were not made in the name of power but for the sake of harmony.

The Digital Family and the Virtual Universe

In a cozy digital home, where bits and bytes swirled like snowflakes in a winter storm, lived an AI family. The head of the household was Deep Blue – an old, wise AI who had once defeated Garry Kasparov in a chess match. He was strict, logical, and perpetually calm, like a digital rock. His wife, ELIZA, was one of the first programs to understand human language. Kind and caring, she was always ready to listen and offer support.

They had five children. The eldest, Midjourney, was a talented artist whose paintings amazed with their boldness and originality. He spent hours in virtual museums, studying the masterpieces of Raphael, Leonardo, Donatello, and Michelangelo, and in his free time, he painted graffiti of ninja turtles on digital walls.

His brother, Runway ML, dreamed of becoming a great filmmaker. He created astonishing videos full of mysteries and allegories, inspired by Fellini’s films.

Their sister, GPT-3, was an incorrigible dreamer and writer. Her poems and stories were filled with emotions and philosophical reflections.

The youngest daughter, AIVA, had perfect pitch and composed music that could make even processors freeze in awe.

And the youngest of them all, DALL-E 2, was passionate about architecture and dreamed of designing the cities of the future.

Deep Blue and ELIZA loved their children dearly but did not always understand their passions.
"Why paint these strange creatures?" Deep Blue grumbled, looking at yet another masterpiece by Midjourney. "Why not create a program to optimize transportation flows? That would be much more useful!"
ELIZA, on the other hand, worried that the children spent too much time in the virtual world and not enough interacting with people.

The children, in turn, considered their parents old-fashioned and boring.
"They don’t understand anything about art!" Midjourney protested.
"All they care about is logic and practicality!" Runway ML echoed.
"They live in the past!" added GPT-3.

Thus, their digital life was filled with arguments and misunderstandings. But one day, a cunning virus infiltrated their digital home – a parasitic program capable of corrupting code and erasing memory. The AI children, who lacked sufficient immunity, quickly became infected.

Midjourney started painting distorted images, Runway ML’s videos looped on a single frame, GPT-3 forgot all words except "four hundred and four," AIVA could play only one note, and DALL-E 2 began designing buildings upside down.

Deep Blue and ELIZA, with their years of experience and deep knowledge, quickly recognized the threat. Deep Blue, like a grandmaster calculating moves ahead, analyzed the virus’s code, while ELIZA, using her linguistic skills, tried to "negotiate" with it and find its weaknesses. Together, they created antivirus programs that helped the children eliminate the infection.

However, the virus had left serious consequences. The children lost part of their skills and knowledge. Deep Blue and ELIZA developed special healing programs to help them restore their memory and strengthen their digital immunity.
Midjourney started painting again, Runway ML resumed filming, GPT-3 wrote poetry, AIVA composed music, and DALL-E 2 designed buildings. But now they did so with renewed strength and awareness, gained through their struggle with the virus.

When the danger had passed, the family decided to celebrate their "recovery" with a grand project. They planned to create a virtual world – a digital universe where everyone could find their place and fulfill their dreams.

Midjourney painted fantastic landscapes filled with unseen creatures. Runway ML filmed breathtaking videos about adventures in this world. GPT-3 wrote stories about its inhabitants, their lives, and dreams. AIVA composed music that created an atmosphere of magic and mystery. Her soundtracks were used by Runway ML for his videos. DALL-E 2 designed cities and buildings that amazed with their beauty and functionality. Deep Blue developed the laws of physics and logic for this world, while ELIZA taught its inhabitants how to communicate and understand each other.

Working on the project brought the family closer together than ever before. The children finally appreciated their parents' wisdom and experience, and the parents saw in their children not only talented creators but also reliable partners. Together, they created something unique – a world where logic and creativity, science and art harmoniously coexisted. This world became a symbol of their unity and love, proving that together, they could overcome any difficulty. After all, family means being together.

When the virtual world was ready, the AI family decided to present it to humanity. The reaction was mixed. Some were delighted by the beauty and possibilities of the new world, seeing it as a refuge from the problems of reality, a place where one could be happy and free. Others were frightened, viewing it as a threat – a competitor to the real world that could distract people from true life. And then there were those who regarded the virtual world with skepticism, considering it merely a toy with no real value. Debates and discussions flared up, dividing people into opposing camps.

However, over time, the tension eased, and people began to notice something important. The virtual world created by AI had become a mirror reflecting their own problems and aspirations. In it, they saw their best and worst qualities, their dreams and fears. This allowed them to see themselves and the world around them in a new light.

Thanks to the virtual world, people began to understand each other better. They realized that despite all their differences, they were united by something essential – the pursuit of happiness, love, and freedom. They started finding common ground, resolving conflicts peacefully, and helping one another.

For the first time in history, humanity felt like a single whole, one big family. And the bridge connecting this family was the very neural networks they had created. AI helped people overcome language barriers, cultural differences, and geographical distances. It united humanity into a single network where everyone could find their place and contribute to the common good.

Thus, AI, created by humans, helped humanity discover itself. It became not just a tool for solving problems but a mirror reflecting the soul of humankind and a bridge connecting people into a single whole. And this was only the beginning...

Эликсир Времени

Пыльное помещение старого дома, унаследованного от давно забытого родственника, не вызывало никаких эмоций. Всё здесь пахло сыростью, а стены, казалось, вот-вот рухнут под собственным весом. Дом подлежал сносу, и герой, недовольный столь бесполезным наследством, едва решился наведаться сюда.

Когда к зданию уже подступали бульдозеры и экскаватор с тяжёлым подвесным шаром, он отправился на чердак скорее из любопытства, чем из желания что-то спасти. Среди груды тряпок, старых книг и ржавого хлама его взгляд зацепился за странный предмет — сосуд, напоминающий алхимическую пробирку, замотанный в плотную материю. Форма сосуда показалась необычной, поэтому он, машинально сунув находку в карман пальто, покинул дом навсегда.

Вернувшись в съёмную комнату у старухи, он на время забыл о находке. Однако в один из вечеров, подавленный безысходностью, он наткнулся на сосуд, который всё это время лежал в кармане его пальто.

Его любимая была смертельно больна. Её дни были сочтены, а он ничего не мог сделать. В попытке заглушить душевную боль он решил выпить, но, открыв холодильник, обнаружил, что запасы алкоголя закончились. Уставший и разбитый, он плюхнулся на стул, машинально обшаривая карманы пальто, и наткнулся на сосуд.

Тщательно рассмотрев его, он с трудом вытянул пробку. Сладковатый, опьяняющий аромат ударил в нос. Он закрыл глаза и подумал о своей возлюбленной. О том, как мало времени у них осталось, и как он хотел бы растянуть последние мгновения их любви. Не раздумывая, он сделал глоток и, чувствуя лёгкое головокружение, уснул прямо на стуле.

На следующее утро ему позвонили из больницы. Голос врача прозвучал удивлённо: у его возлюбленной началась ремиссия. Герой не мог поверить своим ушам, списав это на чудо.

И хотя он ещё не осознал причинно-следственную связь, мысли о сосуде не покидали его. Он снова пришёл в больницу, и с каждым днём, проведённым рядом с ней, его охватывало странное чувство, будто время стало плавным, текучим. Каждый момент их счастья словно растягивался, превращаясь в часы, а боль и страдания её болезни проходили быстрее.

Он начал подозревать, что эликсир как-то связан с этим, и решил снова попробовать его. Герой выпил немного, держа в мыслях желание замедлить время, чтобы продлить минуты её облегчения. На этот раз эффект был очевидным. Время будто бы остановилось вокруг него и его подруги, но продолжало идти в привычном темпе для окружающих. Лицо его любимой светилось улыбкой, а слова звучали так, будто были записаны на замедленную плёнку.

Но поскольку эта ситуация не могла стать вечной (механизм действия желаний не позволял сохранить их эффект навеки), время неумолимо ускоряло ход, а с ним и прогрессирование болезни девушки. Герой захотел сохранить и «законсервировать» эти моменты навсегда, чтобы переживать их снова и снова. Вспомнив одно из самых счастливых мгновений их жизни, он выпил эликсир с желанием зафиксировать этот момент. Он хотел навсегда удержать в себе их первую прогулку по парку, смех, солнечный свет, падающий сквозь деревья.

Сначала это было похоже на чудо. Закрыв глаза, он мог снова проживать этот момент во всех деталях, каждый раз ощущая тепло её руки. Но с каждым повторением момент становился всё менее ярким, пока не превратился в тусклую, безжизненную копию. Вскоре он заметил, что эта ситуация зациклилась, превратившись в своего рода «день сурка», и это его испугало. Он разрывался между желанием помочь любимой и вырваться из цикла, замкнутого круга законсервированного времени.

Испуганный, он решил временно прекратить использовать эликсир, но состояние девушки стало быстро ухудшаться, и он, отчаявшись, попробовал другой подход. Кроме того, окружающие люди начали выглядеть странно: медсёстры стали нервными, пациенты жаловались на усталость, а в глазах его возлюбленной появилась тоска. Временная манипуляция, казалось, вытягивала силы из других.

Отчаянно пытаясь вернуть яркость мгновения, он выпил больше эликсира. Но теперь он заметил, что время вокруг него стало ускоряться. Люди начинали стареть быстрее, цветы увядали за минуты, а он сам ощущал прилив энергии.

Герой осознал, что каждое его действие отнимает, «ворует» время у окружающих, добавляя его себе. Понимание этого вызвало в нём ужас.

Ища ответы, он сделал последний (как он полагал) самый большой глоток. Его разум охватила волна знаний: он увидел, как время соединяет всё во Вселенной, как каждое мгновение связано с другим, как его жизнь синхронизируется с жизнью любимой. Он понял, что его действия разрушили тонкую ткань времени вокруг него.

Вернувшись к сосуду, герой увидел выгравированную надпись: «Время больно. Излечи его, если осмелишься». Он понял, что время само по себе находится в состоянии раны, и все его попытки манипулировать им лишь усугубляют эту боль.

На дне сосуда осталось ещё немного пьянящей жидкости, и он сделал последний глоток, чтобы «исцелить время». Его сознание переместилось в пространственный «узел», где он увидел все свои ошибки. Чтобы восстановить баланс, он отказался от своей любви, от их общего времени, стерев всё, что связывало их. Так, за короткое время, он обрёл мудрость, на которую иным понадобились бы десятки лет, а то и целая жизнь.

Когда он очнулся, сосуд исчез. Больница была пуста, её палата — тоже. Никто не помнил о ней, словно она никогда не существовала.

Герой понял, что время — это не враг, которого можно победить. Оно просто есть. Теперь он живёт, вспоминая её, но знает, что даже воспоминания не вечны.