THE HAPPINESS LAB

In a rather ordinary country, located on a planet well known to everyone, a decision was once made: everyone must be happy. The resolution was passed unanimously, from the top down, at a session of the Committee for National Joy. The official protocol read: “Happiness is the natural state of a citizen in a developed society. If it is not observed, it must be created.”

Thus began the implementation of the nationwide program: “The Happiness Formula.” In order to bring joy to the masses, the process had to be industrialized. The first step was the creation of a cutting-edge scientific institution — the Central Laboratory for Emotional Stabilization, popularly known as the Happiness Lab.

The scientists, who wore white coats but reported to the Ministry of Wellbeing, were given a task: to synthesize a chemical formula for happiness — universal, yet adaptable to the “social temperament profile of the citizen.” Three scientific-state criteria for happiness were proposed and officially approved:

– Happiness is the absence of fear;
– Happiness is the absence of memory;
– Happiness is the chemical stability of consciousness.

After six years of trials and the disappearance of eight employees, molecule N17 was developed. Officially called “Normaline,” it was colloquially known as “the peace pill.”

Normaline was administered in two forms: orally and subcutaneously. The first produced a gentle effect — smiling, teary gratitude toward the government, a complete absence of anxious memories. The second induced lasting euphoria and cessation of speech. This was considered the “highest form of agreement with life.”

The project was headed by Dr. Grigory Mavrin, a specialist in psycho-chemistry and a former distribution engineer. In the early years, he enthusiastically spoke of a “revolution of the soul.” But gradually, something began to change. His assistant Irina stopped recognizing her colleagues. Words like “question,” “son,” and “past” disappeared from vocabulary like outdated terms. In their place came new slogans: “Tranquility is truth,” “Oblivion is strength,” “Chemistry is the mother of joy.”

Mavrin began to notice fewer and fewer staff around him each day. Reports were simplified. Emotions dulled. His own memories of his wife began to fade. He tried to find them — in his personnel file, in the archives, in himself — but found only emptiness.

One day, he tried to ask: “But where is...” — but his voice broke. Instead, he said: “I feel fine.” His tongue obeyed the formula.

Meanwhile, the project became a matter of national pride. The Lab shipped tons of Normaline daily to special distribution centers. The packages were accompanied by posters reading: “Citizen! Are you happy yet?” and “Joy is your duty to the Motherland!”

Complaints became rare — they simply weren’t recorded. Negative emotions were interpreted as signs of chemical instability and treated with an additional dose. Those who did not respond were sent to a “sanatorium” — a mysterious place no one knew much about, except one thing: no one ever came back. But no one expected them to. Because happiness was everywhere. And in a world of smiles, there was no place for someone else’s pain.

One night, Mavrin woke up. He had dreamed of a face. A woman’s. He didn’t know whose. It disappeared as he tried to approach it. In the morning, he went to the Lab and attempted to shut down the main distributor. The machine didn’t recognize him. The biometric scanner replied: “Error: subject registered as patient.”

Panicked, he ran down the corridor — but the corridor no longer led to the administrative block. It led to a ward. The walls were padded. He saw Irina there. She was smiling and drawing a sun on the floor.

“Grigory, you’re back again? How lovely.” She handed him a pill. “Take it. Everything will fall back into place.”

He took it without looking and swallowed. Smiled. A poster hung on the wall: “Happiness is peace, peace is happiness.”

And everything was fine again.

Somewhere deep inside, beneath the layers of white light and the calm voice whispering, “Everything is fine,” a thought stirred. Could happiness be the pain we share? The memory that is unbearable to carry — and impossible to let go of? But the thought quieted. And he smiled again.

And outside, day was breaking once more, and our doctors smiled — because we no longer feared, no longer wept, no longer remembered.
We were happy.
All sixty thousand patients of Sector N.

 

THE WORLD OF THE UNBEAUTIFUL

 I. In the Shadows

They came to believe that their inconspicuousness was their secret weapon.

They didn’t attract glances—unless their appearance was deliberately repellent. Unnoticeable, slipping past attention. Always on the periphery. That was their power.

But what for? Against whom—and how—was it ever used?

It all began with the shadow. Or rather, the habit of dwelling within it. The Unbeautiful did not choose their role; it found them—like evening descending upon a city: silently, inevitably, without asking permission.

Their faces inspired no painters. No songs were written for them. Their images weren’t sought after. No one waited for them with trembling at the threshold. No one recalled them with yearning over the years. They existed—and paradoxically, it was as if they did not exist at all.

Like faded wallpaper in an old parlor of the public mind: the pattern long worn away, but without it, the walls would crumble. That was their strange truth. They were unbeautiful. Plain. Devoid of vivid traits. But they weren’t ugly either.

Ugliness drew the eye. Like beauty, it commanded attention. And, oddly enough, rarely left anyone indifferent—it stirred unease, discomfort, sometimes even secret dread. The unbeautiful... were no one.

They weren’t gossip-worthy. They provoked no outrage. They simply fell between all categories. A blank space between headlines. And this was not a gift, nor a status chosen consciously—it was the status given to those who are never chosen.

They received no awards. No bouquets. No one encouraged them with: “You’re special,” “There’s a quiet beauty in you,” or “You’re not like the others.” Because to hear such things, one must first be seen.

They grew used to it. Learned to... not live, but exist. Without imposing. Without sudden movements. Without argument. But also—without vanishing. And that forged their hidden strength. Their weapon. Not because they united—there was no “Society of the Unbeautiful.” Not because someone gave them a doctrine—they had no sacred texts, no leaders, no flags. They simply learned to recognize each other—first by a fleeting glance. And then—by an inexplicable sixth sense.

In a world where everyone shouted, “Notice me!”, they mastered the art of silence—so profound, it rang louder than any desperate scream.

Time moved on. The beautiful burned in the dazzling rays of fame. They were showcased, applauded, worshipped, and swiftly replaced by new idols. Beauty became a trend. A commodity. A glossy wrapper. A cult object. And then—a fatal vulnerability.

Because anything that gleams too brightly is easy to destroy. Anything that dazzles can be turned to ash.

The Unbeautiful didn’t shine.

Their appearance gave no offense—it simply went unnoticed. They were never given a voice—so their missteps and delusions remained unknown. They were never held up as examples—so they never suffered the fall from fragile pedestals.

They became an undercurrent, seeping through the cracks of reality. A silent footnote on the margins of public attention. An exception that escaped all classification.

And then—perhaps even to their own surprise—their invisibility became strength. It became a weapon. They saw everything—because no one looked at them. They heard everything—because in their presence, people spoke freely, as if in front of a wall. They could be anywhere—because no one bothered to ask where they belonged.

In a world where everyone fought desperately to be seen and heard, they, the Unbeautiful, simply existed. And that quiet being was enough to shake the established order. Not because they fought. Not because they sought revenge. But because they—remained.

Now everything is different. Their faces no longer seem blank. Their gaze no longer glances off the surface—it pierces, reaches the core. And now, when we meet that gaze, we instinctively look away. Because we remember: when they were unseen—they saw everything.

And now... They remember.

---

II. The Collapse of Radiance

The old noisy world—a world of desperate bids for attention—truly began to quiet. In its place came a tense, almost ringing silence. Words were now weighed not by brightness, but by meaning, by hidden truth—because they listened. And they remembered.

Loud proclamations that once inspired awe now shriveled under the calm, all-seeing gaze of those who saw through every mask, every carefully constructed lie.

Not long ago, one of the old world’s icons—a man known for his unshakable self-confidence and booming voice—was seen after a chance encounter with one of them. This icon, normally thunderous, looked utterly defeated: his face ashen, his speech reduced to a murmur. No one knew what memory had been summoned, what truth silently revealed—but the effect of that quiet meeting outstripped any of his prior, meticulously rehearsed sermons.

The weapon of unbeauty struck not with force, but with an unerring reflection held up to the face of the world.

Thus, slowly, almost imperceptibly, the foundations of a new order seemed to be laid. An order rooted in unvarnished truth, in the weight of collective memory, in the quiet strength of those who had endured—those who remained.

And as the old scaffolding of deception and surface glitter continued to crumble into dust, a disquieting thought began to stir in the new stillness. First a whisper, then a voice in the collective mind—a mind now afraid of its reflection in their gaze:

Could this new order, born of so much suffering, be blindly trusted? Was a gaze—piercing though it may be—truly suited to build a just world if it had been raised on long protest and quiet bitterness?

For what is seen from the shadows, after a lifetime of dismissal, is inevitably colored by the pain of rejection, by the chill of neglect. Could such a perspective—born of denial and suffering—truly form a just foundation for a new world?

Had one tyranny—the bright, noisy tyranny of attention—simply been replaced by another: the quiet, all-encompassing tyranny of memory and silent knowledge?

And if the old world choked on its blinding light, was this new world not at risk of drowning in the dimness of an all-seeing, never-forgetting gaze?

---

III. The Transfiguration

Yes, it was at risk. And it did drown—if only for a time.

In this new reality, purged of lies, the air was piercingly clear—but unbearably sharp. Every glance, every thought, every unintended motion now passed through an invisible filter of omniscient memory. We became cautious in every step—not for fear of punishment, but from dread of that silent, all-encompassing knowledge reflected in their eyes.

The atmosphere was free of falsehood, but heavy with unspoken things. In this new silence, where every soul felt exposed, only one “beauty” could thrive—an unforgiving, chilling beauty of truth, stripped of compassion.

But even in the deepest dusk, there are always those who seek the light—though a different light.

These were not the ones nostalgic for old glamor, nor the ones craving vengeance. They were others. Perhaps born into this “new silence,” knowing no world where lies were normal. Or perhaps survivors who had withstood the sharpness of truth and now sought to use it not just as a blade, but as a tool for creation.

Their gaze did not skim surfaces for validation, but searched for meaning.

And slowly, almost imperceptibly, something new began to emerge. They, once mirrors of falsehood, now noticed that some of the gazes turned toward them were different—not filled with fear or shame, but with questions, curiosity, even fragile hope.

In those moments, their own vision—trained to find flaws—began to catch something unfamiliar. In ordinary gestures, in awkward but sincere words, in unmasked faces, they began to see something... real. Not the old, imposed “beauty,” but a different kind of radiance—one meant not to expose, but to recognize.

And that was the beginning.

The beginning of beauty not returning as it once was, but transforming—becoming something new.

The path to true flourishing—to what might be called generative diversity, where difference gives rise to something living and resilient—was long and difficult. It demanded not passive acceptance, but active creation: building anew from the fragments of the old, and from seeds carried by them.

The Unbeautiful, with their profound depth and memory, became not judges, but quiet stewards of authenticity. Their gaze no longer pierced to wound—but illuminated, drawing from the ordinary the sparks of real value the old world, obsessed with spectacle, could never have seen.

Those who dared see the world through their eyes—whether young minds unburdened by old delusions, or transformed souls among us—began to find beauty where once there was only “grayness.” In the calloused hands of a laborer, in the quiet dignity of an elder, in the unfiltered joy of a child’s laugh.

And this new beauty—humble, genuine—began to grow in the cracks of the old world.

It was a strange, powerful alliance. The truth of the Unbeautiful—harsh and unrelenting—became a shield that kept new beauty from slipping back into falsity. It stripped away illusions, leaving only real seeds. And new beauty, in turn, brought breath and color to a world long burdened by unrelenting truth.

It was a dialogue—between depth and harmony, between suffered truth and rediscovered joy. Not always easy. Sometimes sparking misunderstanding, sometimes threatening to turn cold. But each act of connection, each moment of empathy, each recognition of difference birthed something new—not just a world without lies, but one capable of growing, changing, renewing itself.

A new society began to take shape. Not ideal. Not utopian. But real and complex, like life itself.

Its values were no longer surface-deep but rooted in thought, intention, empathy, and the unbreakable bond with truth. Respect was earned not by shining bright, but by enduring with integrity. Social bonds became more meaningful—not performative, but sincere.

New forms of art and culture emerged from this synthesis. Sculptures rough and raw by old standards now spoke of survival. Music, once a backdrop for vanity, now carried melancholic but healing melodies of memory, and sharp yet uplifting themes of hope. Scars and quirks, once hidden, became signs of a journey lived—unique threads of beauty.

A kind of Archive of Memory took shape—not a ledger of blame, but a living record of experience, kept not for judgment, but for understanding, for the wisdom that allows forward motion.

In this new world, all who accepted its truth and its new beauty found belonging. The society became whole, resilient, and wise. It learned to see worth in all of life’s manifestations, recognizing that generative diversity is the true power and the source of eternal renewal.

The Unbeautiful, having endured and become guardians of truth, gained not just recognition—but a place. Their gaze, once a weapon, became a gift—a tool of creation, helping others see the real and build on it.

The Beautiful—those who had rethought themselves—were freed from the curse of surface. They found meaning in depth, rediscovered harmony and joy, no longer as illusions but as true reflections of the soul. Their talents, once wasted on vanity, now shaped truth into light.

The world was not saved, but remade—not by “beauty” alone, but by its fruitful union with the wisdom of unbeauty, seen through the eyes of those who dared to look deeper.

And it kept changing, evolving, growing—proving that real life blooms only where difference creates, and every gaze opens a new, unique kind of beauty.

Outside

I wake up when the city is already halfway breathing.

Sunlight slips through the window—not yet hot, but alive, carrying a promise.
I watch the dust motes spin in the air, and each of their slow circles seems to hint that something important might happen today.

I’ve grown used to these mornings.
To the tea that cools faster than I can drink it.
To the silence, stretched taut with a single invisible string.
To short phone calls where no one says anything meaningful, but they still create a faint illusion of connection.

The day heats up—I catch the smell of fresh bread from the bakery,
hear children shouting in the courtyard,
see someone waving from a window, not sure to whom.
The world lives, vibrates, pulses, fills me with energy—
but sometimes it feels like that energy moves right past me.

I eat, but never feel full.
I laugh, but hear myself from far away.

I meet familiar faces—we smile, exchange news,

sometimes recall something important,
and for a moment warmth flares up inside me—
as if things truly were as they once were,
as if I were part of this life again.

Sometimes someone brushes against me—in line, in a crowd, by accident—
and the touch surprises me, seems just slightly too much.
In moments like that I want to turn around and say,
“I’m here.”
But the words remain inside.

In the evening, I wander through the streets—
I look at the windows where faces flicker, shadows pass,
a hand holds a cup,
a silhouette undresses.
Everything is soaked in a sense of reality, of something present,
but somewhere on the edge—
in the narrowest crack between inhale and exhale—
there lives a shadow that cannot be touched.

I try to fill that gap—with talk, with food, with music, even with love—
but it only stretches wider.
Sometimes I feel like I’m about to remember what exactly keeps slipping away,
but something always interferes—
and I return again to my routines:
to morning, to tea, to silence.

Life flows—day after day—
I try to be inside it, to feel, to rejoice,
to hold on to each moment like to a rough edge on a smooth wall,
but sometimes it seems that everything is happening just beside me.

And when another evening dissolves into the rustling of leaves outside my window,
I feel that all of this is happening not with me.
Without me.
Just like the entire world around me.

This is my world.
Life outside the grave.

The Civilization Born of a Slap

What if the difference between birth and death amounted to just a few seconds?

Imagine this: following a genetic catastrophe — a virus or nuclear war — babies on a distant planet began to be born dead. At first, they were stillborn, and no medical device or technology could help. Doctors recorded the date and time of birth and death as one and the same.

Thousands of babies died before ever truly being born — or were born already dead. Those who hadn’t lost hope no longer cared whether they had a boy or a girl. They just wanted their child to be born alive. But the harsh reality was stronger than their hopes.

This continued for many years. Cemeteries grew larger than cities, and cities turned into cemeteries. Death rates had long surpassed birth rates, and the few remaining survivors refused to start families or have children. Life on the planet had lost its meaning. People stopped trusting conventional medicine. Even IVF brought no results. They began to believe in magic. Medicine and science as a whole fell into decline.

The few who still clung to hope conceived children, and women gave birth with the help of midwives. But even they could not change the outcome. The planet was nearly extinct. It had no legacy left. It stood at the brink of ceasing to exist.

The last couple on the planet turned to the last remaining midwife. As she pulled yet another lifeless newborn from the mother's womb, in a moment of frustration — before handing the baby to the mother as tradition demanded — she slapped the infant gently on its soft bottom.

Suddenly, the baby shuddered and cried. Then she opened her eyes. She was alive and breathing. It was a girl. They named her Hope. The time between death and birth was only a few seconds.

A few years later, the couple had a boy. They named him Future.

Afterward, the midwife died, but before her passing, she managed to teach the children’s mother her craft.

Years later, as part of a galactic government resettlement program for dying worlds, the first settlers arrived on the planet — a young couple with two children, a boy and a girl.

Life on the planet, which had to be rebuilt by eight hands, did not attract new settlers, no matter how generous the Galactic Government’s grants were.

Twenty years later, only eight people still lived on the planet.

Soon, the children of both couples married and started their own families. The births were attended by the native woman trained by the last midwife.

To her great surprise, both couples had healthy, living firstborns — thanks to the strong genes brought by the settlers. The planet revived. Science was reborn, especially medicine. Hope became a doctor. Future became an engineer.

No longer did anyone on the planet write identical birth and death dates just seconds apart.

 

МИР НЕКРАСИВЫХ

I. В тени

Они пришли к мысли, что их неприметность — их тайное оружие.

Они не притягивали взглядов (если только их внешность не была нарочито отталкивающей). Неприметные, ускользающие от внимания. Вечно на периферии. Это и было их оружием.

Но зачем оно им? Против кого — и как — они обращали его?

Всё началось с тени. Вернее, с привычки пребывать в ней. Свою роль некрасивые не выбирали — она сама настигла их, как вечер, спускающийся на город: безмолвно, неотвратимо, не спросив дозволения.

Их лица не вдохновляли художников. О них не слагали песен. Их лиц не искали. Их не ждали трепетно у порога, не вспоминали с тоской по прошествии лет. Они существовали и, парадоксально, словно бы не существовали вовсе.

Словно выцветшие обои в старой гостиной общественного сознания: рисунок их стерся, но без них обрушились бы стены. В этом и таилась их странная истина. Они были некрасивы. Невзрачны. Лишены ярких черт. Но и не уродливы.

Уродство бросалось в глаза. Подобно красоте, оно приковывало взгляды. И, как ни парадоксально, мало кого оставляло равнодушным, вызывая смятение, неловкость, а то и потаённый страх. Некрасивые же... оставались никем.

Они не становились предметом пересудов. Не превращались в повод для негодования. Они попросту выпадали из всех категорий. Пустота между газетными заголовками. Но это не было ни их даром, ни осознанно выбранным статусом – тем статусом, который не заслуживают, а получают лишь потому, что их никто не выбирает.

Им не вручали наград. Не подносили цветов. Никто не говорил им ободряюще: «Ты особенный», «в тебе есть своя, неброская, красота», «ты не такой, как все». Ведь чтобы услышать подобное, нужно сперва быть увиденным.

Они свыклись с этим положением. Научились в нём... нет, не жить —существовать. Не навязываясь. Не совершая неосторожных движений. Не вступая в споры. Но и — не исчезая без следа. Именно это и выковало их скрытую силу. Их оружие. Не потому, что они сплотились — никто не учреждал «общества некрасивых». Не потому, что некто создал для них доктрину — у них не было ни священных текстов, ни вождей, ни стягов. Они просто научились узнавать своих — сперва по мимолётному взгляду. А после — и вовсе без него, необъяснимым шестым чувством.

В мире, где каждый надрывно кричал: «Заметьте же меня!», они постигли искусство молчания — такого, что звенело в ушах громче самых отчаянных воплей.

Время текло своей чередой. Красивые сгорали в ослепительных лучах славы. Их выставляли напоказ, им рукоплескали, завидовали, боготворили — и безжалостно заменяли новыми кумирами. Красота превратилась в моду. На красоту. В ходовой товар. В яркую обёртку. В объект поклонения. А затем — в смертельную угрозу.

Ведь всё, что ярко выделяется, уязвимо и может быть уничтожено. Всё, что ослепительно блистает, так легко обратить в прах.

Некрасивые не блистали.

Их внешность не была поводом для обид — её попросту не замечали, не придавали ей никакого значения. Им не давали слова — и потому их ошибки и заблуждения оставались неведомы миру. Их не ставили в пример — и потому им не грозило падение с непрочных пьедесталов.

Они стали подспудным течением, сочащимся сквозь щели мироздания. Безмолвной сноской на полях всеобщего внимания. Исключением, ускользающим от любых классификаций.

И вдруг — быть может, неожиданно для них самих — их невидимость обернулась силой. Стала их оружием. Они видели всё — ведь на них самих никто не обращал взгляд. Они слышали всё — ведь в их присутствии говорили не таясь, словно пред стеной. Они могли оказаться где угодно — ведь никто не удосуживался задавать им вопросы.

В мире, где каждый отчаянно сражался за толику внимания, алкал признания, жаждал быть замеченным и услышанным, — они, некрасивые, просто существовали. И оказалось, что этого простого «быть» довольно, чтобы пошатнуть привычный порядок вещей. Не потому, что они сражались. Не потому, что мстили. А потому, что лишь они — остались.

Ныне всё иначе. Их лица уже не кажутся пустыми. Их взгляд больше не скользит по поверхности — он пронзает, достигая самой сути. И теперь, встречаясь с этим взглядом, мы инстинктивно прячем глаза. Ибо мы помним: когда они были незримы — они видели всё.

А теперь... Они — помнят

_________________________________________________________________

II. Обрушение яркости

Прежний шумный мир, мир отчаянной борьбы за внимание, действительно начал стихать. На его место пришла настороженная, почти звенящая тишина. Слова теперь взвешивались не по их яркости, а по их содержанию, по их скрытой правде, ибо «они» слушали, и «они» помнили. Громкие декларации прошлого, некогда вызывавшие трепет, теперь съеживались и блекли под спокойным, всезнающим взглядом тех, кто видел насквозь каждую маску, каждую тщательно выстроенную ложь.

Недавно еще один из столпов старого мира – человек, известный своей некогда непоколебимой самоуверенностью и зычным голосом – был замечен после случайной, мимолетной встречи с одним из «них». Этот столп, обычно столь громогласный, выглядел совершенно подавленным: лицо его стало пепельным, а привычный поток красноречия иссяк, сменившись прерывистым, едва слышным бормотанием. Никто не знал, какое именно воспоминание было извлечено на свет, какая истина была безмолвно явлена, но эффект этой тихой встречи превзошел любую из прежних, тщательно отрепетированных проповедей, что некогда произносил этот сокрушенный ныне оратор. Оружие некрасоты разило не ударом, но безошибочным отражением, которое оно подносило к лицу мира.

Так, медленно, почти незаметно, казалось, закладывались основы нового порядка. Порядка, зиждущегося на неприкрашенной правде, на тяжести общей памяти, на тихой силе тех, кто выстоял, кто «остался». И по мере того, как ветхие конструкции обмана и показного блеска продолжали рассыпаться, обращаясь в прах, в этой воцарившейся тишине начала зарождаться беспокойная мысль. Сначала тихий шепот, затем все более настойчивый голос в коллективном сознании, которое уже начало опасаться собственного отражения в зеркале их памяти:

Но можно ли было слепо верить в безусловную правоту этого нового порядка, рожденного из стольких страданий? Взгляд, пусть и видящий самую суть, но вскормленный долгим протестом – нёс ли он в себе ту объективность и справедливость, что потребны для основания целого мира?

Ведь то, что виделось из тени, после долгого небытия признания, неизбежно окрашивалось горечью отверженности, болью невидимости и холодом пренебрежения. Могла ли такая перспектива, рожденная из отрицания старого и глубоко личного опыта страдания, стать подлинно справедливым фундаментом для нового мира? Не сменилась ли одна тирания – шумная, блестящая тирания внимания – другой, более тихой, но оттого не менее всеобъемлющей тиранией памяти и безмолвного, неотступного знания? И если прежний мир задыхался от избытка света, не рисковал ли этот новый погрузиться в сумрак слишком пристального, слишком много помнящего взгляда?

________________________________________________________________

III. Преображение

Да, рисковал. И он погрузился. В этой новой реальности, очищенной от лжи, воздух стал пронзительно прозрачным, но и невыносимо острым. Каждый взгляд, каждая мысль, каждое невольное движение теперь проходили через негласный фильтр всезнающей памяти. «Мы» стали осторожны в каждом шаге, боясь не столько наказания, сколько молчаливого, всеобъемлющего знания, которое отражалось в глазах «их». Атмосфера была чиста от фальши, но тяжела от невысказанного. В этой новой тишине, где каждая душа ощущала себя обнаженной, процветала лишь одна «красота» – красота неумолимой, леденящей истины, лишенной сострадания.

Но даже в самых глубоких сумерках всегда найдется тот, кто ищет свет, пусть и иной. Это были не те, кто тосковал по прежнему фальшивому блеску, и не те, кто жаждал возмездия. Это были другие. Возможно, те, кто родился уже в этом «новом молчании» и не помнил мира, где ложь была нормой. Или же это были те, кто, испытав на себе остроту правды, не сломался, а захотел понять её не только как оружие, но и как инструмент созидания. Их взгляд, в отличие от прежнего поверхностного, не скользил по поверхности в поисках подтверждения, а ищуще проникал в суть.

И вот, медленно, почти неуловимо, начало проявляться нечто новое. «Они», привыкшие лишь отражать чужую фальшь, вдруг заметили, что некоторые взгляды, обращённые к ним, были иными – не полными страха или стыда, но полными вопросов, любопытства, даже хрупкой надежды. В эти моменты их собственное зрение, столь привычное к выискиванию изъянов, начало улавливать непривычные детали. В обыденных жестах, в искренних, пусть и неловких, словах, в выражении лиц, не прикрытых масками, «они» начали видеть нечто... подлинное. Не прежнюю навязанную «красоту», но иной отблеск, который, как оказалось, тоже мог пронзать — но уже не с целью разоблачения, а с целью узнавания. И это было начало. Начало того, как красота в глазах смотрящего, постепенно преображалась – не только возвращаясь в мир, но и открывая в нем нечто совершенно новое.

Но путь к подлинному плодородию, к тому, что можно назвать оплодотворяющим разнообразием – когда именно различие порождает нечто новое и жизнеспособное – был долог и тернист. Он требовал не просто смирения, но активного созидания, рождения нового из обломков старого и семян, принесенных «ими». «Некрасивые», с их непостижимой глубиной и памятью, стали не судьями, но негласными хранителями подлинности. Их взгляд больше не только пронзал, но и высвечивал, выхватывая из обыденности искры истинной ценности, которые прежний мир с его жаждой показного блеска не смог бы распознать.

Те, кто осмелился взглянуть на мир их глазами – будь то молодые поколения, не отягощенные старыми заблуждениями, или же уцелевшие, но преобразившиеся души из «нас» – начали видеть красоту там, где раньше царила лишь "серость". Они находили её в мозолистых руках рабочего, в тихом достоинстве старика, в искренности детского смеха, не прикрытого стремлением угодить. И эта новая красота, нетребовательная, подлинная, медленно, но верно начала прорастать в трещинах старого мира.

Это был странный, но мощный союз. Правда «некрасивых», жесткая и непримиримая, стала невидимым щитом, не дающим новой красоте вновь скатиться в пустоту и ложь. Она отсекала всё наносное, все призрачные покровы, оставляя лишь подлинное зерно. А новая красота, в свою очередь, приносила в мир, долгое время живущий под тяжким бременем правды и безмолвного осуждения, легкость, вдохновение, оттенок радости. Она была дыханием, что не давало тишине стать удушающей, и светом, что не позволял знанию превратиться в беспросветный мрак.

Этот диалог между глубиной и гармонией, между выстраданной истиной и вновь обретенной радостью, был непрост. Порой он искрил непониманием, порой грозил обернуться отчуждением. Ведь различие, способствующее плодородию, это не отсутствие трения, а его осмысленное преодоление. Но каждая такая победа, каждый акт взаимопонимания, каждое принятие инаковости рождали нечто действительно новое – не просто мир без лжи, но мир, способный к росту, к развитию, к постоянному обновлению. Мир, который наконец-то учился видеть во всей полноте.

Началось формирование нового общества. Оно было не идеальным, не утопическим, но подлинным и многогранным, как сама жизнь. Ценность в нем определялась не внешней мишурой, а глубиной мысли, чистотой намерения, способностью к сопереживанию и нерушимой связью с правдой. Уважение теперь вызывали не те, кто ярче всех сиял на поверхности, а те, чья суть оставалась неизменной под любым взглядом. Социальные взаимодействия стали более осмысленными: в них не было места притворству, но появилось искреннее желание понять, а не произвести впечатление.

Возникли новые формы искусства и культуры, рожденные из удивительного синтеза. Скульптуры, вырезанные из необработанного камня, могли быть грубы и несовершенны с точки зрения старых канонов, но их шероховатости рассказывали историю выживания, а внутренняя сила поражала до глубины души. Музыка, прежде служившая фоном для демонстрации величия, теперь наполнялась меланхоличными, но исцеляющими мелодиями памяти и пронзительными, но вдохновляющими мотивами надежды. Шрамы и особенности, которые раньше скрывали, стали уникальной, неповторимой частью красоты, рассказывающей о пройденном пути. Появился своего рода "свод памяти" – не свод обвинений, а живой архив пережитого опыта, где каждая истина сохранялась не для осуждения, а для понимания уроков и формирования мудрости, позволяющей двигаться вперед.

В этом новом мире выиграли все, кто был готов принять его правду и его новую красоту. Общество в целом стало более цельным, устойчивым и мудрым. Оно научилось видеть ценность в каждом проявлении жизни, признавая, что именно оплодотворяющее разнообразие – это и есть истинная сила и источник постоянного обновления.

«Некрасивые», пройдя через страдания и став хранителями истины, обрели не просто признание, но и полноценное место в мире. Их уникальный взгляд и их опыт, некогда бывшие "оружием", теперь превратились в бесценный дар – инструмент созидания, помогающий всем видеть подлинность и строить на ней будущее.

«Красивые» (те, кто смог переосмыслить себя и свою роль) избавились от проклятия поверхностности. Они нашли истинный смысл и красоту в глубине, обрели способность создавать гармонию и радость, но уже не как иллюзию, а как подлинное проявление души. Их таланты, некогда растрачиваемые на самолюбование, теперь служили миру, придавая форму и свет глубоким истинам.

Мир, наконец-то, был не спасен, а пересоздан – не одной лишь "красотой", но ее неразрывным, плодотворным союзом с мудростью "некрасоты", увиденной глазами тех, кто отважился взглянуть глубже. И он продолжал меняться, развиваться, расти, подтверждая, что настоящая жизнь расцветает лишь там, где разнообразие оплодотворяет, а взгляд каждого смотрящего способен открыть новую, неповторимую красоту.

 

ЛАБОРАТОРИЯ СЧАСТЬЯ

В одной довольно заурядной стране, расположенной на всем известной планете, однажды решили: все должны быть счастливы. Решение было принято наверху, единогласно, на заседании Комитета Государственной Радости. Протокол гласил: «Счастье — это естественное состояние гражданина развитого общества. Если оно не наблюдается, его следует создать».

Так началась работа по запуску всенародной программы «Формула Счастья». Чтобы осчастливить массы, процесс потребовалось поставить на поток. Первым шагом стала организация передовой научной структуры — Центральной Лаборатории Эмоциональной Стабилизации, в просторечии — Лаборатории Счастья.

Учёные, носившие белые халаты, но подчинённые Министерству Благополучия, получили задачу: синтезировать химическую формулу счастья, универсальную и одновременно адаптируемую под «особенности социального темперамента граждан». Были выдвинуты и утверждены три научно-государственных критерия счастья: – Счастье — это отсутствие страха; – Счастье — это отсутствие памяти; – Счастье — это химическая стабильность сознания.

После шести лет испытаний и пропажи восьми сотрудников, была выведена молекула N17, официально названная «Нормалин», в обиходе — «таблетка мира».

Нормалин применялся в двух формах: внутрь и подкожно. Первое давало мягкий эффект — улыбчивость, слезливую благодарность к правительству, полное отсутствие тревожных воспоминаний. Второе — вызывало стойкую эйфорию и прекращение речевой активности. Считалось, что это «высшая форма согласия с жизнью».

Проектом руководил доктор Григорий Маврин, специалист по психохимии и бывший инженер по распределению. В первые годы он с воодушевлением говорил о «революции в душе». Но постепенно что-то стало меняться. Его помощница Ирина перестала узнавать своих коллег. Слова «вопрос», «сын», «прошлое» исчезли из лексикона, как устаревшие термины. Вместо этого повсеместно внедрялись новоязычные лозунги: «Спокойствие — истина», «Забвение — сила», «Химия — мать радости».

Маврин начал замечать, что с каждым днём сотрудников становилось меньше. Отчёты упрощались, эмоции сглаживались. Его собственные воспоминания о жене стали расплываться. Он пытался найти их в личном деле, в архиве, в себе — но там была лишь пустота.

Однажды он попытался задать вопрос: «А где...» — но голос оборвался. Вместо этого он сказал: «Мне хорошо». Его язык подчинился формуле.

Тем временем проект стал общенациональной гордостью. Лаборатория ежедневно отгружала тонны Нормалина в специальные распределительные центры. Упаковки сопровождались плакатами: «Гражданин! Ты уже счастлив?» и «Радость — твой долг перед Родиной!»

Случайные жалобы стали редкостью — их попросту не фиксировали. Отрицательные эмоции трактовались как признаки химической нестабильности и устранялись дополнительной дозой. А тех, кто не поддавался, направляли в «санаторий» — загадочное место, о котором никто не знал ничего, кроме одного: оттуда никто не возвращался. Но их и не ждали. Потому что счастье стало вездесущим. А в мире, где все улыбаются, места для чужой боли не находилось.

Однажды Маврин проснулся ночью. Ему приснилось лицо. Женское. Он не знал чьё. Оно исчезло, как только он попытался к нему приблизиться. Наутро он пришёл в лабораторию и попытался отключить главный распределитель. Машина не узнала его. Биометрический сканер ответил: «Ошибка: данный субъект зарегистрирован как пациент».

В панике он побежал по коридору — но коридор вёл не в административный блок, а в палату. Там были мягкие стены. Он встретил Ирину. Она улыбалась и рисовала солнце на полу.

— Григорий, ты снова здесь? Как хорошо. — Она протянула ему таблетку. — Прими. Тогда всё вернётся на свои места.

Он взял её, не глядя, и проглотил. Улыбнулся. На стене висел плакат: «Счастье — это покой, покой — это счастье».

И всё снова стало хорошо.

Где-то внутри, глубоко под слоями белого света и ровного голоса, что шептал: «Всё хорошо», шевельнулась мысль. Не счастье ли — это боль, которую мы разделяем? Память, которую нестерпимо носить, но невозможно отдать? Но мысль затихла. И он снова улыбался.

А за окнами снова вставал день, и наши врачи улыбались — мы ведь больше не боялись, не плакали, не помнили. Мы были счастливы. Все шестьдесят тысяч пациентов сектора N.

Снаружи

Я просыпаюсь, когда город уже наполовину дышит.

В окна проникает солнце — ещё не жаркое, но живое, в нём обещание. Я долго смотрю на танец пылинок в воздухе, и каждый их круг будто намекает, что сегодня может случиться что-то важное.

Я привык к этим утра́м. К чаю, который остывает быстрее, чем я его допиваю. К тишине, в которой звенит невидимая струна. Я даже люблю короткие разговоры по телефону, где никто не говорит ничего нужного, но это создает иллюзию сопричастности.

День разгорается — я ловлю запах свежего хлеба, слышу, как дети галдят у двора, вижу, как за окном кто-то машет рукой, не зная кому. Мир живёт, вибрирует, пульсирует, наполняет меня энергией, но иногда эта энергия как будто уходит мимо.
Я ем, но не чувствую сытости.
Я смеюсь, но слышу себя издалека.

Встречаю знакомых — мы улыбаемся, обсуждаем новости, иногда вспоминаем что-то важное, и на мгновение во мне вспыхивает тепло, как будто всё и вправду как прежде, как будто я снова часть этой жизни.

Иногда кто-то прикасается ко мне — в очереди, в толпе, случайно, и этот жест удивляет меня, кажется немного лишним. В такие моменты я хочу обернуться и сказать: "Я здесь", — но слова остаются внутри.

Вечером я брожу по улицам — смотрю на окна, за которыми мелькают лица, тени. Рука, держащая чашку. Силуэт, снимающий рубашку. Всё это пронизано ощущением реальности, настоящего, но где-то на самом краю, в самой глубокой щели между вдохом и выдохом, живёт тень, которой нельзя коснуться.

Я пытаюсь заполнить этот зазор: разговорами, едой, музыкой, даже любовью, но он только ширится. Иногда мне кажется, что я почти вспоминаю, что именно ускользает, но каждый раз что-то мешает — и я снова возвращаюсь к своим делам, к утру, к чаю, к тишине.

Жизнь течёт — день за днём, я стараюсь быть в ней, чувствовать, радоваться, цепляться за каждое мгновение, но иногда мне кажется, что всё это происходит где-то рядом со мной.

И когда очередной вечер растворяется в шелесте листвы за окном, я ощущаю, что всё это происходит не со мной. Без меня.

Как и весь этот мир вокруг меня.
Это и есть мой мир. Жизнь вне гроба.

Цивилизация, рождённая шлепком

Что, если разница между рождением и смертью составляет лишь считанные секунды?

Представьте себе ситуацию. В результате генетической катастрофы (вируса или ядерной войны) на некой планете начали рождаться мёртвые младенцы. Поначалу они рождались мёртвыми, и никакая медицинская техника и технология не помогала. Врачи фиксировали дату и время рождения и смерти как единые.

Так умерли, не родившись, или родились мёртвыми тысячи младенцев.

Тем, кто не отчаялся, было всё равно, кто у них родится — девочка или мальчик. Лишь бы они родились живыми. Но суровая реальность была сильнее их надежд.

Так продолжалось долгие годы. Кладбища стали больше городов, а города — кладбищами. Смертность давно перегнала рождаемость, да и немногие оставшиеся в живых люди отказывались создавать семьи, заводить детей. Жизнь на этой планете потеряла смысл. Люди перестали доверять конвенциональной медицине. Даже процедура ЭКО не давала результатов. Люди уверовали в магию. Но и она оказалась бессильной. Медицина и наука в целом деградировали.

Те немногие, кто не потерял надежду, зачинали детей, и женщины ходили рожать к повитухам. Но и они не могли исправить ситуацию. Планета почти вымерла. У неё не осталось наследия. Она стояла на пороге прекращения своего существования.

Последняя пара на планете обратилась к последней повитухе. Достав из чрева матери очередного мертворождённого, в сердцах, перед тем как по традиции отдать его матери, она шлёпнула младенца по нежной попке. Неожиданно ребёнок вздрогнул и заплакал. Затем открыл глаза. Он жил и дышал. Это была девочка. Её назвали Хоуп (Надежда). Время между смертью и рождением составило несколько секунд.

Прошло несколько лет, и пара родила мальчика. Его назвали Фьючер (будущее).

Через некоторое время повитуха умерла, но перед смертью успела научить мать детей своему ремеслу.

Спустя несколько лет, в рамках программы по заселению умирающих планет, на эту планету прилетели первые поселенцы — молодая пара с детьми, мальчиком и девочкой.

Жизнь на планете, которую приходилось восстанавливать в восемь рук, не привлекала новых поселенцев, несмотря ни на какие гранты Правительства Галактики.

Спустя двадцать лет на этой планете всё ещё жили восемь человек.

Вскоре дети обеих пар поженились и создали свои семьи. Роды принимала коренная жительница планеты, обученная бабкой-повитухой.

К её глубокому удивлению, у обеих пар родились живые первенцы — благодаря здоровым генам, принесённым переселенцами. Планета ожила, возродились науки, в первую очередь — медицина. Хоуп стала врачом, Фьючер — инженером.

Больше на этой планете не заполняли с разницей в несколько секунд даты и время рождения и смерти.

Inside

I don’t remember when I first sensed this space. Sometimes it seems like it has always been here—like a whisper without words, like light without a source. I don’t know if I’m moving or standing still, I don’t feel time; it passes by without touching me. Sometimes shadows drift past—faceless, nameless, but leaving a trace behind, like a raindrop on glass.

Sometimes it feels like everything begins with a scent. Elusive, faint, like a childhood memory when you don't yet have words for the world, but the world already knows everything about you. I inhale not air, but some common aftertaste—as if someone ate oranges here long ago, and only the zest remains on the tip of the tongue. In the very beginning, there’s always an aftertaste.

Time here isn’t like its usual flow—it spreads like spilled jam: sticky, sluggish, sweet. It clings to your fingers and trails after you if you try to leave, but no one truly leaves. Time here is you, just stretched out, without sharp corners or exact dates.

I hear voices, but I can’t make out a single word. Dreams come in short flashes: something bright, fleeting, as if someone is calling me, but doesn’t know why. There’s an anticipation in these dreams—light, like morning mist. I wait, but I don’t know for what. Sometimes it feels like I’ve waited too long. Sometimes—like everything is just beginning.

Sometimes I dream that hands touch my skin—cautiously, yet with greedy impatience, as if they’ve just discovered one can breathe through more than just the mouth. I feel warmth, but it doesn’t reach a fever pitch. Gliding fingers, a stranger's gaze, breath seeking to merge with mine. I almost dissolve in this touch—sometimes slow, sometimes desperate, and it seems like everything is about to overflow, burst, erupt into a scream, and my body will shudder—and then… Then something holds back, freezes halfway. The tightness and longing prevent the movement's completion, and desire remains naked, sharp, nervous—like lips searching but not finding. I reach out, but it all ends in waiting: like dreaming of a star but seeing only a flash on dark glass. And again, everything circles back—desire, hunger, trembling, and again—only dreams, only hands, only breath, but never—release.

I often think about how I've never been hungry, yet I always want more. I swallow gazes, random sounds, scents, thoughts stuck to my fingernails. Voices reach here like the hum from a neighboring house: sometimes it seems they aren't words, but someone's slow dinner—chewing, smacking lips, licking them, but not inviting me to the table.

I have long dreams: I walk down a corridor where every door is ajar just enough to see—someone is waiting at a table inside. I see silhouettes, hear the clinking of spoons and forks—and I’m almost drawn to enter, but something holds me at the threshold, and I remain hungry. Sometimes it feels like I'm growing: swelling, expanding, filling this whole world with myself, yet still finding voids that I want to fill more, and more, and more.... In moments like these, I dream of feasts—long tables, candles, glasses, someone's laughter and shouts, and in every laugh, a hint of sorrow, a hint of aching envy, as if they all got a special meal, while I—only crumbs, only scents, only others' voices.

I tried to remember my face, but it disappears every time I approach a mirror. Tried to get out, but there were no walls, no doors. Tried to wake up, but couldn't tell if I was asleep. I remember hands—or just the feeling, as if I once had hands. Sometimes I want to touch what was left behind, to feel for something important, but it slips away, vanishes, like a bone in broth: seemingly there, then suddenly gone.

Sometimes I dream I'm not alone. In this dark, warm, slightly tight world, someone else appears—not a face, not a name, but a sensation: skin, breath, movement that knows me better than I know myself. I feel this hand touch me—at first lightly, barely, as if afraid to break the fragile attraction. But then it grows bolder, greedier, moves over my shoulders, neck, slides lower, lingering on curves, where you feel most acutely alive. My body trembles, responds, tenses in anticipation, but even more—in anxiety: is this really possible? Moist lips glide along my cheek, then to my ear, and I hear breathing, so rapid and uneven it seems we’ll both explode with this warmth. I press closer, inhale her scent, feel how close we are, chest to chest, and everything around trembles like a taut string before the final chord. I want to break apart, spill out, become her, give her everything I have, but I can’t: something holds me back, restrains me, won't let me go where end and beginning merge into a single flash. And then the lips slide lower, but in that moment, everything vanishes—no body, no sound, no scent, only the cold emptiness between us. I reach for her, almost begging her to stay, but even touching her hand becomes impossible, as if there's glass between us, thick, slippery, unbreakable. Everything freezes at the peak, like an unreleased scream, like the moment before falling, like a breath that won't become breathing. And I understand it will always be like this: passion will remain a dream, desire—a thirst, and touch—only a memory of warmth that will never be.

I am learning to wait. To wait like a pot full of soup waits in the kitchen—patiently, without fuss. To wait until someone tastes it, sips it, and says: "It's ready." Sometimes I feel this moment is close, that if I just reach out my hand—I’ll find myself where there’s lots of light, lots of life, where there’s no hunger, where I’ll be heard. I’d like to know where I end and this hunger begins. I’d like to know if I ever belonged to someone, had a name, a voice, or if I am just someone's dream, someone's uneaten dinner, forgotten in the back of the fridge. Sometimes so much anticipation builds up inside me that I almost start to vibrate—waiting for a touch, waiting for a gaze, waiting for anything new, real. Once I dream: I'm swimming, and every gulp of water is a new thought, every thought is heat, heat is a word, and the word warms from within so much that ice cracks from it. I try being different things: dissolving, gathering into a pile, dividing myself into parts, assembling new shapes from myself—sometimes sharp, sometimes soft, sometimes long and incomprehensible. I try everything I can try, but it's never enough, never, never enough.... Sometimes I think I'm waiting for someone specific—someone who will come and change everything, open a window, bring something fresh, piercingly bright, real. I don't even know what I'm really waiting for: a touch, a gaze, a word, or maybe even an emptiness in which all my hunger will dissolve. And in that moment—on the sharpest edge, when something important is about to slip from my lips, I suddenly understand:

All that remains is the sensation: I am. And this world around me.

This is my world. The world in a coffin.

He Writes

Writing in a diary was a habit — not just a routine, but a kind of ritual. Every evening, before bed, he would open a leather-bound notebook, pull out a pen, and write:

"Tomorrow. Morning. Breakfast at seven. Work. Meeting at noon. In the evening, buy milk. Before bed, read a few pages."

Simple, clear bullet points. Day after day. Discipline helped.

But that evening, when he sat down at the desk, the diary was already open. On the page, written in neat handwriting, it said:

"Tomorrow. Breakfast at seven. The meeting will be delayed. Don’t forget the milk in the evening."

His hand froze above the page. He was certain he hadn’t written that.

At first, he thought it was a prank. Maybe someone had broken in? Or worse — maybe he had written it and forgotten?

But the next day, the meeting really was delayed.

That evening, he sat at the desk again, this time just watching. Waiting.

Ink began to appear on the paper, as if guided by an invisible hand.
"Tomorrow. Better leave for work early. Before lunch, stay to the right side of the sidewalk."

He rushed outside, looking around nervously. Was someone watching him? But no — there was no one.

---

Does it hear? Can it speak?

A few days passed. The diary continued to write on its own. He decided to test it, dared to ask out loud:

— Who are you?

Ink flowed onto the page.
"Diary."

— You hear me?

"Yes."

— How do you do this?

Silence.

— Fine... What should I do tomorrow?

"Plans have already been made."

He couldn’t understand. The diary wasn’t just recording his thoughts — it knew more than he did.

So he decided to ask a question silently. He focused his thoughts but said nothing aloud.

"Yes." — appeared on the page.

He shuddered. He hadn’t said a word, yet the diary responded.

From that day on, he stopped speaking to the diary aloud. He thought, and it answered.

But the more he asked, the less the diary wrote.

"Plans have been made."
"You know the answer."

---

When the words stopped

And then came something he didn’t expect.

He thought about the next day. How to behave in a meeting? What to say? What choice to make?

Nothing.

Then he spoke aloud.

Silence.

Then he wrote the question directly on the page.

The diary didn’t respond.
The ink just sat there alone.

Panic set in. The diary had always known, had always replied. And now — nothing.

He tried again. With thoughts. With voice. With writing.

Still nothing.

Then he understood: the diary would not decide for him.

It could help plan, but it didn’t determine fate. It could guide, but not choose the path.

He had thought the diary knew the future. But now he saw — it knew him.

The diary never offered answers because the answers had to be his own.

---

The Final Question

The next evening, he opened the diary again.

He didn’t write. Just stared.

Slowly, ink formed on the page.

"You know what to do."

But what troubled him most...

He hadn’t asked a question.

Annihilating Friday

When his father died, it was a Friday. They hadn't seen each other in a long time. And Friday became a symbol of loss for him. For the first time in his life, he felt how time could deliver blows. Each new Friday seemed to reset his grief, a stark reminder that he hadn't had the chance to say goodbye to his father. Gradually, this feeling grew into hatred. Not towards people, not towards circumstances, but towards a day of the week.

He decided: Friday must be annihilated.

At first, it was minor things – destroying calendars, tearing out pages marked Friday. Then his methods became more radical. He sought out and destroyed books where Friday was mentioned, bought up and burned postcards and albums featuring Friday holidays. Radio programs and TV shows airing on Friday ignited his fury.

He filed complaints, lobbied for laws, even enlisted lawyers to have Friday removed from the calendar.

"Friday is a mistake!" he insisted, addressing officials.

But it wasn't enough. He created a program designed to delete Friday from all electronic calendars. This algorithm could alter every schedule on the planet. He worked day and night, pushing away sleep, losing friends and health. All for the sake of his goal – to erase Friday.

One night, sitting at his computer, he felt a tear roll down his cheek. His father's image surfaced in his mind. A warm gaze, a voice he would never hear again. He wondered: would his father have wanted such a legacy?

Then his memory opened before him. He began replaying moments associated with Friday. At first, bitter recollections surfaced, but then others came: the first date, the first love, the first kiss – all had happened on a Friday.

His wedding was also on a Friday. And the birth of his first child – that day that changed his life.

And suddenly it dawned on him. If he annihilated Friday, he would destroy these memories as well. He would erase not only the pain of loss but everything that connected him to life. He understood that Friday was not an enemy. It was a part of himself.

It was Friday. He looked at his watch and remembered that it was his birthday today.

A wave of realization washed over him. If he continued, there would be no turning back. He couldn't bring back his father, but he could preserve his memory. To make Friday not a day of sorrow, but a day of gratitude for life.

From that moment on, he decided to dedicate himself to something different. Instead of erasing Friday, he began to promote it. He created a foundation that helped people preserve the memory of loved ones. He organized events, concerts, and activities dedicated to Fridays. He inspired others to remember that life is not only about loss, but also about moments of happiness that make us human.

Friday became for him a symbol not of loss, but of continuation. The day he remembered his father and rejoiced in life.