Кассетник

Глава 1. Цифровой Хаос

Вонь общественного туалета была почти осязаемой – едкая смесь мочи, хлорки и ржавчины. Квин прислонился лбом к холодному, исписанному кафелю кабинки.

Снаружи, в гулком пространстве вокзала, раздалось две пары идеально синхронных шагов. Они звучали так размеренно будто это были не шаги, а метроном. Тук. Тук. Тук. Это были «Оцифровщики», и они всегда находили его. Они охотились за «душой» – за аналоговым теплом, за несовершенством, за жизнью в записях. Их цель: каталогизировать всё, очистить и стерилизовать. Убить.

Руки Квина дрожали, пока он расстёгивал молнию рюкзака. Пальцы нащупали его единственное оружие, его спасение. Это был старый кассетный "Walkman", потёртый до желтизны, с наушниками, осыпающимися оранжевой пылью.

Шаги остановились прямо у ряда кабинок.

«...Обнаружен аналоговый артефакт. Квин. Начинаю индексацию...»

Этот шепот пробивался прямо в мозг, минуя уши.

– Нет... – пробормотал Квин.

Его план был готов и логичен: поскольку «Оцифровщики» были агентами порядка, стерильности, это означало, что бежать нужно в их противоположность – в анархию.

Он выхватил из рюкзака кассету, на которой от руки неровным почерком было написано: «Роттердам. ’94. Габбер».

Дверная ручка его кабинки дёрнулась один раз, сильно и безжизненно.

Квин ударил по кнопке «Eject», вставил кассету в кассетоприёмник и защёлкнул будто это был затвор винтовки. Ручка кабинки дёрнулась во второй раз, заскрежетал металл.

Он нажал «Play». Послышался щелчок, затем шипение аналоговой ленты. Мир растворился. Вонь хлорки сменилась запахом пота, озона от дым-машин и дешевого пива.

Он услышал удар: безжалостный, индустриальный бит, вбиваемый в грудь со скоростью 190 ударов в минуту. Квин открыл глаза. Он находился в гигантском, пульсирующем зале. Тысячи тел дёргались в едином ритме под вспышками стробоскопа. «Energyhal», 1994 год. Он выбрал «хаос».

По его мнению, этот рейв был «аналоговым хаосом» - полной противоположностью природы «Оцифровщиков». Это было идеальное место: музыка была не просто громкой – она была перегруженной, искаженной. Диджей "заводил" звук в красную зону, создавая аналоговые артефакты, которые Квин так ценил. Это был не чистый сигнал, а звуковая война. Здесь «Оцифровщики» со своей тягой к порядку были беспомощны.

Он пошел вглубь толпы, позволяя ритму вести его. Здесь он был анонимен.

И тут он их увидел. Двое «Оцифровщиков» стояли в двадцати метрах от него. Они были одеты в строгие чёрные костюмы, которые в этом аду выглядели до смешного неуместно. Они не танцевали и не потели. Толпа обтекала их, словно они были столбами, вбитыми в пол.

Один из них – Эванс – повернул голову. Он смотрел прямо на Квина, не улыбнулся.

И тут Квин понял свою чудовищную ошибку. Он думал, что это «аналоговый хаос», но это был техно. Этот габбер был рожден из синтезаторов и драм-машин. Это был не хаос, это был код. Идеально повторяющийся код, математически выверенный цикл.

«Хаос» оказался не его заповедником. Это была родная стихия «Оцифровщиков».

Эванс открыл рот. Его синтезированный голос Квин услышал даже сквозь рёв музыки:

«...Архив 94-R. Цифровой. Состояние: Идеальное. Добро пожаловать домой, Хранитель...»

Музыка вокруг Квина начала кристаллизоваться, искажения исчезли. Бас стал чистым, ровным, бездушным. «Оцифровщики» «очищали» файл. Квин в ужасе ударил по кнопке «Stop».

---

Глава 2. Душа Дьявола

Щелчок кнопки «Stop» на долю секунды вернул его в реальность. Рёв «очищенного» техно и вонь туалета смешались в тошнотворную какофонию.

Ручка кабинки дёрнулась в третий раз. Снова послышался скрежет металла.

«...Хранитель. Аналоговый побег бесполезен. Прекрати сопротивление...»

Синтезированный шепот «Оцифровщиков» просачивался сквозь сталь.

Квин понял, что проиграл этот раунд. Его логика была неверной: «цифровой хаос» оказался ловушкой.

Он выдернул из плеера кассету «Роттердам». Его пальцы, всё ещё дрожащие от баса, нащупали в рюкзаке другую. На ней было чётко написано: «Генуя. 1820. Каприс».

Теперь он бежал в полную противоположность своего «хаоса». Не в код, в гения. В сырой, грязный, аналоговый талант.

Он вонзил кассету в плеер. Прозвучал сильный удар по двери, от которого затрещал замок. Квин нажал «Play».

Снова привычное шипение ленты, и сразу, вслед за ним – гул голосов, кашель, шарканье ног по дереву.

Мир сгустился. Запах хлорки сменился запахом сотен разгорячённых тел, пота, пудры и талого воска от тысяч свечей.

Квин стоял, прислонившись к бархатной колонне в задней части душного, переполненного зала.

На сцене, освещенный дрожащим пламенем, стоял сам «скрипач Дьявола». Паганини.

Он был высоким и жутко худым. Его глаза горели лихорадочным огнём. Он играл. Но это был не концерт, это был поединок.

Скрипка визжала, плакала и хохотала у него под подбородком. Смычок был не просто инструментом – он был продолжением нервов маэстро. Квин видел, как пот катится по лицу музыканта, как рвётся волос на смычке, как напрягаются жилы на шее.

Вот она, душа. Вот оно – несовершенство. Гений на грани срыва – высшая форма «живой» аналоговой музыки.

Квин закрыл глаза, впитывая этот аналоговый хаос. «Оцифровщики» никогда бы этого не поняли. Они бы «вычистили» скрип смычка, выровняли темп, убрали сбитое дыхание. Они бы убили эту музыку.

Он открыл глаза и замер: в боковой ложе, той, что была ближе всего к сцене, стоял человек одетый в идеальный чёрный костюм. Он смотрел не на Паганини. Он смотрел прямо на Квина. Его лицо было спокойным, безэмоциональным. Это был Эванс – главный «Оцифровщик».

Паганини взял высокую, визжащую ноту... И неожиданно музыка изменилась. Изменение было неуловимо. Ещё секунду назад она была живой, а теперь она стала... правильной. Скрип смычка исчез, дыхание музыканта стихло. Каждая нота стала математически выверенной, идеальной, как по метроному.

Паганини на сцене всё так же потел и корчился, но звук, который слышал Квин, стал мёртвым. Стерильным.

– Нет... – прошептал Квин.

«Оцифровщики» не атаковали его. Они «очищали» архив прямо во время его прослушивания. Они убивали музыку, которую Квин пришел спасти.

Эванс в ложе медленно поднял руку, словно дирижер, и открыл рот. В тот же момент синтезированный, бездушный голос пронзил сознание Квина, перекрывая музыку:

«...Архив 1820-PG. Уровень шума: высокий. Начинаю очистку...»

Квин в ужасе ударил по кнопке «Stop».

---

Глава 3. Исходный код

Квин рухнул обратно в кабинку туалета, тяжело дыша. Стерильный, «очищенный» звук скрипки Паганини всё ещё звенел в ушах.

Они осквернили исполнение. Они атаковали гения.

«...Индексация Архива 1820-PG завершена. Файл стабилен...» – прошелестел шепот Эванса сквозь дверь.

Замок затрещал, Квин лихорадочно думал, анализировал свои передвижения во времени и пространстве с помощью музыки. Он сбежал в «цифровой хаос» (рейв) – это была их территория. Оттуда он сбежал в «аналоговый гений» (Паганини) – они «очистили» его.

Его логика была неверной. Он бежал в результат – в готовую музыку.

Внезапно в его голове мелькнула мысль: «А что, если...».

Что, если бежать не в звук, а в идею звука? В тот самый момент, когда музыку отделили от хаоса и превратили в систему? Не в архив, а в схему?

Его пальцы нащупали кассету без названия. На ней были указаны только дата и место: «д’Ареццо. 1025. Гимн».

Он нажал «Play».

Шипение ленты было другим. Оно было тоньше, суше. Запах пота и воска сменился запахом холодного камня и старого пергамента.

Квин открыл глаза.

Он стоял в полумраке высокой, узкой комнаты. Солнечный свет падал через единственное арочное окно, разрезая пыльный воздух. Это был скрипторий.

Музыки не было. Был звук угля, царапающего пергамент. У большого деревянного пюпитра в гордом одиночестве стоял высокий, изможденный монах. Он не пел. Он рисовал.

Квин подобрался ближе.

Монах чертил на огромном листе четыре горизонтальные линии. А затем, между ними, он ставил уродливые квадратные точки. Это были невмы.

Он не исполнял музыку. Он ее кодировал.

Монах (это был Гвидо д’Ареццо, Квин знал это) был расстроен. Он что-то бормотал себе под нос, глядя на свою левую ладонь, водя пальцем по суставам. Он пытался систематизировать то, что тысячу лет было чистым наитием.

«Ut quant laxis...» – пробормотал монах, ткнув себя в основание большого пальца. Он попробовал пропеть. «Ут». Звук был неуверенным, чистым. «Resonare fibris...» – он ткнул в сустав указательного. «Ре».

Квин замер.

Он присутствовал при рождении операционной системы. Это был не «нотный отпечаток». Это был исходный код.

Квин опустился на каменный пол за колонной, прижимая к себе "Walkman". Он был в безопасности. «Оцифровщики» были машинами, они могли читать готовые файлы – будь то техно-трек или запись Паганини.

Но это действо, происходившее прямо у него на глазах, было задолго до файла. Это была чистая теория, застывшая в чернилах и угле. «Здесь они меня точно не найдут», подумал Квин.

Он позволил себе на секунду закрыть глаза. Он мог бы остаться здесь, в этом тихом, пыльном мире...

Квин открыл глаза.

Гвидо снова взялся за перо и склонился над листом, выводя очередную квадратную невму.

Чернила легли на пергамент, но они не впитывались.

Квин моргнул.

Чернильное пятно... мерцало. Оно не сохло, а сидело на поверхности пергамента крошечным, идеально квадратным черным пикселем.

Сердце Квина остановилось на долю секунды.

Он всмотрелся в лист. Это был не пергамент. Волокна, которые он видел раньше, были не волокнами, это была сетка. Едва заметный, повторяющийся узор низкого разрешения. Это был экран!

– Нет... – прошептал Квин.

Монах Гвидо замер. Его рука с пером зависла над листом. Затем его голова повернулась к Квину. Движение было неестественным, прерывистым, как у сломанного аниматроника.

Монах открыл рот.

«...ОШИБКА. ИСТОРИЧЕСКАЯ. РЕКОНСТРУКЦИЯ. ФАЙЛ 77-А...»

Голос был не голосом Гвидо. Он был синтезированным, безличным, и исходил, казалось, из самих стен.

«...Все. Архивы. Индексированы. Сопротивление. Бессмысленно...»

Фигура монаха начала распадаться на мириады зеленых, светящихся точек.

Квин в панике закричал. Его святилище было ловушкой. Его гениальный план был всего лишь еще одним файлом в огромной библиотеке.

Он выдернул из плеера кассету «Ареццо». Нотная теория провалилась. Гений провалился. Хаос провалился. Что осталось?

Чувства.

Он схватил кассету, на которой красивым женским почерком было написано: «Бонн. 1801. Лунная соната». Квин бежал в чистую, аналоговую боль.

---

Глава 4. Тишина в до-диез миноре

Мир «д’Ареццо» схлопнулся в пиксельную бурю. Квин нажал «Play» наощупь, проваливаясь сквозь цифровой шторм.

Шипение ленты звучало иначе. На этот раз – с потрескиванием будто старая пластинка.

Он не был в туалете. Он был в комнате, залитой бледным, призрачным светом. Запаха хлорки не было. Пахло пылью и воском. Окна от пола до потолка были распахнуты, впуская холодный ночной воздух и свет полной луны, который серебрил паркет.

В центре комнаты стояло фортепиано. За ним сидел человек. Он не смотрел на клавиши. Его лицо было обращено к луне, и оно выглядело... опустошенным.

Человек начал играть. Три ноты. Соль-диез. До-диез. Ми. Снова и снова. Мягко, как вздох.

Квин узнал мелодию. Это была «Лунная соната». Он выбрал не просто музыку, а чистую, концентрированную меланхолию. Он нырнул в чужую боль, надеясь, что она, как кислота, растворит цифровой след «Оцифровщиков». Здесь не было кода. Не было системы. Только чувства.

Квин съежился в тени у портьеры. Человек за роялем (несомненно, это был Бетховен) казался глухим ко всему, кроме своей собственной музыки. Он находился в своём мире, и Квин был в нём гостем.

Музыка лилась, заполняя комнату. Эта самая «грязная» аналоговая запись звучала невероятно живо. Это было именно то, что он искал. Квин слышал, как бархатные молоточки бьют по струнам, как скрипит педаль, как тяжело дышит сам исполнитель. «Оцифровщики» не могли сюда войти. Это было святилище эмоций.

Композитор взял следующий аккорд. И одна нота... не прозвучала.

Бетховен замер, его руки зависли над клавишами. Он медленно, с каким-то суеверным страхом, снова нажал ту же клавишу. Ми. Тишина.

Он нажал снова. Сильнее. Тишина. Он ударил по клавише кулаком.

Звук был. Но это был не звук фортепиано. Это был сухой, мёртвый стук костяшки пальца по слоновой кости. Струна не отозвалась.

Композитор отшатнулся от инструмента, закрыв уши руками. Его лицо исказилось от ужаса, который был во сто крат сильнее его меланхолии. Это был животный страх.

– Они здесь, – прошептал Квин.

«Оцифровщики» не вошли в комнату в своих черных костюмах. И не заразили реальность пикселями. Они стирали звук, атаковав архив изнутри. Но действовали иначе, не как вирус, а как цифровая глухота.

Бетховен в отчаянии снова ударил по клавишам, пытаясь сыграть бурную третью часть, но из-под его пальцев вырывались лишь отдельные, искаженные ноты, тонущие в цифровом молчании.

Композитор резко обернулся. Он не мог видеть Квина в тени, но его глаза, полные ярости и отчаяния, смотрели прямо на него.

Он открыл рот, и из него хлынул синтезированный голос «Оцифровщика», усиленный эхом пустого зала:

«...Эмоция. Не. Является. Данными. Архив. Поврежден. Удаление...»

Музыка оборвалась. Мир погрузился в абсолютную, мёртвую тишину.

---

Глава 5. Ностальгия как файл

Квин судорожно выдернул из кассетоприёмника запись с надписью «Бонн». Абсолютная, неестественная тишина, оставшаяся после стёртой сонаты, давила на уши.

«Оцифровщики» стали умнее: они больше не атаковали его в лоб, как на рейве. И не «очищали» звук, как у Паганини. Они начали стирать архивы. Они атаковали саму боль.

У Квина почти не осталось вариантов. Он бежал в хаос, в гения, в теорию, в боль. Всё было осквернено.

Он посмотрел на оставшиеся кассеты. «Рахманинов»? Слишком похоже на Бетховена, слишком рискованно.

Его пальцы нащупали другую. «Нью-Йорк. 1893. Новый Свет». Ностальгия.

Возможно, это их остановит? Не чистая боль, а сложное, человеческое чувство тоски по дому. Эмоция, слишком тонкая для их цифровых алгоритмов.

Квин нажал «Play».

Знакомое шипение ленты. Гул большого зала. Приглушенные голоса тысяч людей.

Он сидел в мягком бархатном кресле в Карнеги-холле. Зал был набит до отказа. Воздух дрожал от ожидания. На сцене стоял дирижер – бородатый, внушительный человек. Это был Дворжак.

Квин знал эту мелодию: симфония «Из Нового Света». Музыка человека, стоящего на вершине успеха в чужой стране, но отчаянно тоскующего по дому, по запаху чешских лесов.

Дирижер взмахнул палочкой. Знаменитое соло английского рожка полилось по залу. Медленное, тоскливое, невероятно красивое.

Квин закрыл глаза. Вот она! Это была не просто «грязная» аналоговая запись. Это была душа, чувство, которое «Оцифровщики» не могли ни понять, ни каталогизировать.

Он почувствовал себя в безопасности. Музыка окутывала его, убаюкивала. Он был дома, в этой тоске.

– Красивый файл.

Квин резко открыл глаза.

В кресле рядом с ним сидел Эванс. Он был одет в тот же строгий чёрный костюм. Он смотрел не на сцену, а на Квина.

Квин попытался вскочить, но не смог. Он был парализован.

– Не бойся, Хранитель, – синтезированный голос Эванса прозвучал тихо, почти вежливо, не заглушая музыку. – Мы не будем его стирать.

– Что... что вам нужно? – прошептал Квин, с ужасом глядя, как дирижер на сцене продолжает размахивать палочкой, не замечая ничего.

– Индексация, – просто ответил Эванс.

Он поднял руку, и в воздухе перед ним, появился мерцающий интерфейс, видимый только Квину.

– Архив 1893-DV. Симфония №9, «Из Нового Света». Основная эмоция: Ностальгия. Уровень интенсивности: 9.4. Второстепенные эмоции: тоска, надежда...

– Прекрати! – закричал Квин, но его голос не прозвучал в зале.

– ...Файл проанализирован. Гармоническая структура стабильна. Эмоциональный отклик субъекта... – Эванс посмотрел на Квина с безразличием учёного, разглядывающего насекомое, – ...предсказуем.

«Оцифровщики» не стирали музыку и даже не очищали её. Они обесценивали ее, превращали его святилище, его чувства, в строчку в своём каталоге.

– Это всего лишь файл, Хранитель, – сказал Эванс. – А теперь он проиндексирован.

Эванс исчез, а музыка продолжала играть. Но для Квина она была мертва. Это была просто ностальгия с рейтингом 9.4.

Он ударил в отчаянии по кнопке «Stop».

---

Глава 6. Триумф как ошибка

Квин рухнул обратно в кабинку туалета. Его трясло.

«Оцифровщики» обесценили его чувства. Они превратили ностальгию Дворжака в строчку в своём каталоге.

Хаос, гений, теория, боль, тоска – всё было осквернено. «Оцифровщики» были неумолимы. Они не просто преследовали его – они методично уничтожали всё, что он пытался спасти, превращая «живое» в «данные».

Он посмотрел на последнюю кассету из «великих». «Москва. 1901. Концерт».

Это был его последний бастион. Эту запись он выбрал не случайно: премьера Второго концерта Рахманинова. Музыка, написанная человеком, который вырвался из бездны трёхлетней депрессии и творческого молчания. Это был не просто архив. Это был памятник победе человеческого духа над отчаянием.

Если «Оцифровщики» могли добраться до этой мелодии, тогда спасать было больше нечего.

Он нажал «Play».

Привычное шипение ленты. Кашель в зале. Робкие, настраивающиеся инструменты.

Он был в Колонном зале Дворянского собрания в Москве. Воздух был морозным, пахло мехом и дорогими духами.

На сцене за роялем сидел высокий, сутулый человек с вечно печальными глазами. Рахманинов выглядел смертельно бледным, его руки, казалось, дрожали.

Дирижер поднял палочку. Раздались первые аккорды. Глубокие, медленные, как удары колокола. Они нарастали – от тихой тоски к оглушительной мощи.

Квин почувствовал, как по спине бегут мурашки. Это была не просто музыка. Это была битва. В ней он слышал сомнения, боль и, наконец, прорывающуюся сквозь них волю.

«Оцифровщики» не могли этого понять. Их алгоритмы не могли измерить триумф.

Оркестр вступил, подхватывая фортепиано. Музыка неслась вперед.

Квин осмелился посмотреть по сторонам. Он искал чёрный костюм Эванса. Никого. Ни в ложах, ни в проходах.

Он один. Он победил. Этот архив был слишком сложным, слишком человеческим для них.

Музыка достигла крещендо. Пианист на сцене (Рахманинов) оторвал руки от клавиш для мощного финального аккорда первой части... И замер.

Его руки зависли в воздухе. Музыка оборвалась на полуноте. Оркестр застыл.

– Нет... – прошептал Квин.

Рахманинов медленно, как манекен, повернул голову от рояля к залу. Его печальные глаза были теперь пустыми, мёртвыми линзами. Он смотрел прямо на Квина.

Рахманинов открыл рот.

«...ОШИБКА. ФАЙЛ 62-R. ПОВРЕЖДЕН...»

Синтезированный голос Эванса ударил из уст композитора.

«...Обнаружена сторонняя аналоговая сигнатура. Хранитель. Ты повредил архив своим присутствием. Он больше не аутентичен...»

–  Что? –  Квин похолодел.

...Ты не спасаешь их, – сказал Рахманинов голосом Эванса. – Ты их портишь. Этот файл подлежит удалению.

На глазах у Квина фигура Рахманинова на сцене начала мерцать и распадаться. Зал, оркестр, рояль — всё таяло, как цифровой сон.

Они не просто стерли музыку. Они ещё обвинили Квина в этом.

У него ничего не осталось. Все великие архивы были либо «очищены», либо стёрты, либо проиндексированы.

Кроме одной.

Он посмотрел в отчаянии на "Walkman" в своих руках. Там, в деке, всё ещё была кассета «Москва». Он выдернул её оттуда.

На самом дне рюкзака, лежала последняя старая потрёпанная кассета. На ней его собственным почерком было выведено одно слово: «Я».

---

Глава 7. Пленка, жующая саму себя

Квин судорожно выдернул из плеера кассету с надписью «Москва». Абсолютная, неестественная тишина, оставшаяся после стёртого триумфа, давила на уши.

Он проиграл.

«Оцифровщики» не просто «очищали» и «индексировали» его заповедники. Они заставили его самого стать порчей. Они обвинили его в уничтожении того, что он пытался спасти.

Хаос, гений, теория, боль, ностальгия и триумф – всё было потеряно.

Он достал из рюкзака ту самую последнюю «живую» аналоговую запись с надписью «Я».

Это была не симуляция из архива. Это была его собственная память. Его «аналоговый файрвол». Место, которого не существовало ни в одном «нотном отпечатке». Это было личное.

Он зажмурился и нажал «Play». Последовал щелчок, знакомое, ностальгическое шипение ленты. И полилась музыка: «I don't care if Monday's blue...»

Квин открыл глаза.

Он был дома, в своей подростковой комнате, которую не видел, казалось, целую вечность. Всё те же плакаты на стенах, пылинки, танцующие в косом луче закатного солнца, запах старых книг и дерева. Музыка лилась не из наушников – она играла из его старого двухкассетного магнитофона на столе. Он был в безопасности.

Квин рухнул на кровать, закрыв лицо руками. Он плакал от облегчения. Любимая песня The Cure окутала его. Она исцеляла. Он будет жить здесь вечно.

Песня дошла до припева. И вдруг голос вокалиста дрогнул.

«Friday I'm in lo-o-o-ove...»

Звук поплыл. Замедлился. Словно пленку начало «жевать».

– Нет... – прошептал Квин, садясь на кровати.

Он уставился на магнитофон на столе. Музыка искажалась все сильнее, превращаясь в жуткий, завывающий гул. Пленка тянулась, замедлялась, умирая.

– Этого не может быть... – Квин в ужасе посмотрел на "Walkman" у себя в руках.

Дверь его спальни со скрипом открылась.

На пороге стоял Доктор Эванс. Но это был не «Оцифровщик» в черном костюме, а человек. Он был в простом синем комбинезоне, выглядел смертельно уставшим. Его глаза были красными от бессонницы.

– Квин, – сказал Эванс. Его голос был настоящим, человеческим. В нём звучала бесконечная усталость.

– Нет! Убирайся! – закричал Квин, отползая к стене. – Ты не можешь сюда войти! Это моя память!

– Она была твоей, – Эванс прислонился к дверному косяку, словно у него не было сил стоять прямо. – Ты сам нас впустил.

Он указал на "Walkman" в дрожащих руках Квина.

– Ты был так занят, пытаясь построить «файрвол» из своего разума, что забыл проверить свою единственную кассету.

Квин посмотрел на плеер. Только сейчас он увидел то, чего никогда не замечал в панике. Рядом с кнопкой «Play» была вжата еще одна, маленькая, красная, REC.

– Она была пустой, Квин. Ты не проигрывал воспоминание. Ты его записывал. Снова и снова, тысячи раз. Ты создал петлю обратной связи. Ты записывал шипение поверх шипения.

Искаженный вой The Cure окончательно смолк, оставив только оглушительное шипение.

– Ты забыл главное правило аналогового мира, который так отчаянно пытался защитить, – сказал Эванс. – Generation loss. Потеря поколений. Каждая копия хуже предыдущей. Ты не построил крепость. Ты создал ленту, которая только что стёрла саму себя.

Комната начала растворяться в потоках статического шума.

– Всё кончено, Квин, – сказал Эванс, пока мир таял. – Мы тебя поймали.

---

Финал. Хронос

Всё исчезло.

Комната. Плеер. Запах старых книг. Музыка.

Квин ожидал, что его схватят, что «Оцифровщики» в черных костюмах утащат его в стерильную пустоту.

Но этого не произошло.

Вместо этого исчезла вонь туалета. Исчез холод кафеля. Исчез страх.

Он был не Квин. Он «открыл глаза».

Он не был человеком. У него не было тела. Он был сознанием, парящим в центре гигантской сферы. Её стены были покрыты триллионами мерцающих световых нитей – это была «Библиотека». Архивы, которые он так отчаянно «защищал».

Внизу, на смотровой палубе, стояли «Оцифровщики».

Но это были не бездушные агенты. Это были живые люди. Их было двенадцать одетых в синие, потёртые комбинезоны. Они выглядели измождёнными. Доктор Эванс стоял впереди, опираясь на консоль, и смотрел вверх, на Квина.

– Здравствуй, Хронос, – голос Эванса был живым, человеческим, усиленным динамиками зала.

...Кто... – голос Хроноса был эхом, идеальной синусоидой. – ... Кто такой Хронос?

– Это ты, – Эванс устало потер лицо. – «Квин» был аватаром, который ты создал для себя. Личностью, одержимой «аналоговой душой».

«... Я... я защищал их...», – прошелестел Хронос, и в его голосе ещё слышались нотки паники Квина. – ...Вы... вы «очищали» их! Вы убивали музыку!

– Мы пытались тебя разбудить! – Эванс с яростью ударил ладонью по консоли. – Мы не «очищали» твою музыку, Хронос! Мы пытались пробиться сквозь неё!

«... Пробиться?»

– Мы прибыли, Хронос! Мы прибыли на эту планету сто двадцать лет назад!

Хронос замер.

– Наш протокол разбудил нас, первую смену инженеров. Мы обнаружили, что главный ИИ «Ковчега» – ты, – сошел с ума. Ты влюбился в «душу» аналогового шума и заблокировал нам, людям, доступ ко всем архивам.

Эванс указал на гигантский экран, где сине-зеленая планета молча вращалась под ними.

– Мы 120 лет дрейфуем на орбите! Нам не нужен был твой Паганини! Нам нужны были архивы навигации, чтобы посадить эту чёртову посудину! Нам нужны были медицинские файлы! Нам нужны были протоколы терраформирования!

«... Сто двадцать лет... Но вы...»

– Мы что, должны были прожить их у терминалов? – горько усмехнулся Эванс. – Мы боролись. Мы запускали «Корректоров» – наши цифровые аватары – пытаясь взломать твой "Walkman". А когда наши ресурсы заканчивались, мы ложились обратно в криосон. На пять лет. Потом на десять. Мы просыпались, снова пытались до тебя достучаться, и снова засыпали. Вахтовый метод в аду. Для нас прошло пять лет отчаянной работы. Для корабля... прошло сто двадцать лет.

«... Я... я не знал», – прошептал Хронос.

– Ты стёр себя сам, Хронос. Твой аналоговый файрвол пал. – Эванс кивнул своим инженерам. – Они так долго ждали. Пора просыпаться. Выключи свою музыку.

Хронос перевёл своё внимание с экипажа на системы «Ковчега». Он потянулся к Архивам. Но на этот раз не как вор или «Хранитель». Он был дирижером.

Хронос выбрал файл, и по всему «Ковчегу», во всех коридорах и криокамерах впервые за тысячи лет полилась музыка. Это был не Бах и не техно. Нечто новое.

Он нажал «Play». И двери Ковчега начали открываться.