Сказание о Титанах. Начало.
Прислушайся, смертный, к шепоту, что древнее самого первого
камня в твоем храме. Отложи песни, сложенные златоустыми аэдами во славу
Громовержца, ибо их лиры настроены страхом, а струны их омыты кровью
побежденных. Они поют вам о Титанах — чудовищах из бездны, о грубой силе, что
была справедливо низвергнута лучезарным порядком Олимпийцев.
Но это ложь. Изящная, как узор на амфоре, и столь же
мертвая.
Я поведаю тебе правду. Правду о том, как Мудрость была
названа Тиранией, а Долг — Преступлением. Я расскажу о Поколении Созидателей,
чьим единственным грехом было желание уберечь мир от самих себя.
Вначале была лишь Великая Дрожь. Уран-Небо, первый отец, был
подобен безумному художнику, не знающему меры. Он оплодотворял Гею-Землю без
устали, и чрево ее стонало, рождая созданий столь же могучих, сколь и лишенных
смысла. Киклопы, чьи одинокие глаза видели лишь суть вещей, но не их гармонию.
Гекатонхейры, чьи сотни рук могли крушить горы, но не могли обнять друг друга.
Это была не жизнь, но судорога творения, вечная боль рождения без цели. Мир был
криком, запертым в тесном пространстве между отцом-небом и матерью-землей.
И тогда восстал Кронос.
Не из жажды власти, как поют лжецы, но из сострадания. Он,
младший из Титанов, чьим разумом было само Время — медленное, терпеливое, все
упорядочивающее, — видел то, чего не видели другие: агонию матери и безумие
отца. Его деяние, что ныне зовется ужасным, было первым актом милосердия в
истории сущего. Острым серпом, выкованным из скорби Геи, он отделил небо от
земли, созидание — от бесконечного самоистребления. Он остановил крик.
И воцарилась тишина. Из этой тишины Кронос,
Король-Мыслитель, соткал Порядок.
Он научил мир дышать: вдох — и наступала ночь, выдох — и рождался день. Он начертал пути для звезд и дал законы океанским течениям, которыми правил его брат, мудрый Океан. Под светом другого брата, сияющего Гипериона, на земле воцарился Золотой Век. Не было ни оружия, ни замков, ни тяжкого труда. Земля сама дарила плоды, а люди, юное и хрупкое творение Титана Прометея, не знали ни скорби, ни болезней, и смерть приходила к ним, как тихий сон. Титаны были не повелителями, но садовниками, что бережно взращивали хрупкий росток мироздания.
Кронос смотрел на свое творение, и в его глубоких, как
ночное небо, глазах отражалась гармония. Он победил Хаос.
Но яд был уже посеян. Умирающий Уран, или, может, сама Гея,
уставшая от потерь, прошептали Пророчество — страшные слова о том, что и его,
Кроноса-Упорядочителя, свергнет собственный сын, и цикл насилия, который он
прервал ценой отцеубийства, начнется вновь.
Это пророчество стало тенью на сияющем лике Золотого Века.
Кронос услышал в нем не угрозу своей власти — ибо что есть власть для того, кто
управляет самим Временем? — он услышал в нем смертный приговор своему миру.
Приговор гармонии. Он увидел, как его дети, плоть от его плоти, разрывают на
части все, что он так бережно создавал.
И вот однажды его супруга, великая Рея, чьи ладони были теплы, как сама почва, пришла к нему. Лицо ее светилось тихой радостью, какой светятся поля перед урожаем.
— Владыка мой и супруг, — прошептала она, — наше семя дало плод. Под моим сердцем бьется новая жизнь.
Она ожидала увидеть ответную радость. Но увидела лишь, как в
глазах Короля-Философа гармония вселенной сменилась бездонной скорбью. Он нежно
коснулся ее живота, и Рея почувствовала не трепет отцовской любви, а дрожь
человека, прикоснувшегося к лезвию топора, что занесен над его собственным
домом.
Мир еще
не знал этого, но Золотой Век был обречен. Первая колыбельная песнь, что вскоре
должна была прозвучать во дворце Титанов, станет для него похоронным плачем.
Первой из нового поколения богов на свет явилась
Гестия.
Она не вошла в мир с криком, как входят в него смертные, но
родилась тихим вздохом, словно пламя, что без дыма и треска занимается в сухом
дереве. Была она само спокойствие. В ее младенческих глазах, цвета горячего
угля, не было ни страха, ни желания — лишь глубокое, чистое созерцание. Она
была воплощением той самой гармонии, что Кронос положил в основу мира: тепла
домашнего очага, нерушимости клятвы, порядка в семье. Она была живым
доказательством совершенства Золотого Века.
Рея, глядя на дочь, плакала от счастья. Она поднесла дитя к
Кроносу, и сердце ее пело: «Взгляни, супруг мой! Разве может такая тишина
породить бурю? Разве это пламя способно разжечь пожар войны? Пророчество — лишь
тень, отброшенная угасшим безумием Урана. Вот она, истина — в этом теплом,
доверчивом тельце».
Кронос принял дочь на свои могучие руки. Он был воплощенным
Временем, и для него мгновение могло длиться вечность. И в эту вечность он
смотрел на Гестию, и сердце его разрывалось от нежности, подобно тому, как
земля разрывается весной под напором первого цветка. Он видел в ней не угрозу.
Он видел в ней все то, что поклялся защищать. Она была само совершенство. И
именно поэтому она была обречена.
Вечером, когда двойная луна омывала серебром мраморные залы
их дворца, он пришел в покои Реи. Она сидела у колыбели, напевая дочери
безмолвную песнь земли.
— Она прекрасна, — голос Кроноса был глух, как гул далекого
землетрясения. — Она — лучшее, что мы создали. — Она — наша дочь, — ответила
Рея, не оборачиваясь. — И она — залог того, что наш мир вечен. — Нет, — с
бесконечной горечью произнес Кронос. — Она — первый удар молота, что сокрушит
его до основания.
Рея резко обернулась. В полумраке фигура ее мужа казалась изваянием из обсидиана, статуей, изображающей скорбь.
— Не говори так! Это лишь слова, тени… — Тени от грядущих
событий, — прервал он ее. — Я — Время. Я вижу узор, который плетет судьба. За
ней придут другие. Придет брат, чье сердце будет биться в такт не нашим гимнам
гармонии, а маршу честолюбия. Он увидит во мне не отца, а преграду. И он
поднимет на меня руку, как некогда я… — он не закончил, но тишина, повисшая в
зале, была страшнее любых слов.
Он подошел к колыбели. Гестия спала, и ее ровное дыхание
было подобно ритму мироздания.
— Я не боюсь за свой трон, Рея. Я боюсь за этот ритм. За это
дыхание. Цикл должен быть прерван. Отец порождает сына, сын свергает отца. Этот
кровавый узел должен быть разрублен, а не развязан. — Что ты замыслил? —
прошептала Рея, и холод ужаса, которого не знала земля Золотого Века, впервые
коснулся ее души. — Я не стану убийцей, — сказал Кронос, и в его голосе звучала
сталь принятого решения. — Но я — Время. Я — начало и конец. Я могу не
уничтожить, но… сокрыть. Поместить ее туда, где ход событий не сможет до нее
дотянуться. Вне потока. Внутри меня.
Он протянул руки к дочери. Рея бросилась к нему, но её
остановил его взгляд. В нем не было ни ярости, ни безумия. Лишь безмерное
страдание и тяжесть царского долга. Это был взгляд хирурга, заносящего нож над
собственным сердцем, чтобы спасти тело.
— Не надо… Молю тебя, Кронос… — шептала она, но ее слова
тонули в его решимости.
Он осторожно, с нежностью, которой можно было бы сотворить
новую галактику, взял Гестию на руки. Младенец не проснулся. Кронос поднес ее к
своей груди, и его могучее тело на мгновение замерцало, став прозрачным, как
туман на рассвете. Рея видела не плоть, но вихри эпох, спирали вечности,
туманности грядущего. И в это вечное марево он погрузил их дочь. Пламя свечей в
зале дрогнуло, и по миру пронесся первый холодный вздох ветра.
Когда Кронос вновь обрел плотность, руки его были пусты.
Он не взглянул на Рею, чье лицо превратилось в застывшую маску горя. Он повернулся и молча вышел, оставив за собой пустую колыбель и тишину, в которой отныне навсегда поселился ужас. Король-Философ совершил первую жертву на алтарь своего Порядка. И эта жертва была его собственным сердцем.
Время, что было прежде тихой рекой, несущей в своих водах
лишь свет звезд и покой, отныне обрело горький привкус. Золотой Век не рухнул в
одночасье. Он начал медленно угасать, как угасает костер, в который перестали
подкладывать дрова. Мир стал чуть холоднее, цвета — чуть бледнее, а в
полуденной тишине отныне слышался едва уловимый отзвук плача, запертого в
вечности.
Кронос стал тенью самого себя. Он по-прежнему правил мудро,
законы его были нерушимы, и порядок царил во вселенной. Но из глаз его исчезла
гармония, сменившись тяжестью знания. Он стал подобен Атланту, что еще до
своего наказания начал ощущать на плечах неподъемную ношу. Он отдалился от
всех, даже от Реи, ибо как разделить ложе с той, чьи глаза смотрят на тебя с
вечным укором и страхом? Их молчание стало громче любого крика.
А Рея, Великая Мать, познала то, чего не знало доселе
мироздание — безнадежность. Но чрево ее, послушное лишь законам жизни, а не
воле богов, вновь и вновь дарило плоды.
Второй родилась Деметра, и с ее появлением по земле
разлилось благоухание спелых колосьев и влажной пашни. Она была жизнью во
плоти, обещанием вечного урожая. Рея прижимала ее к себе, моля вселенную о
чуде. Но Кронос видел в этом обещании лишь новый росток грядущего хаоса. И
ритуал, страшный в своей торжественной печали, повторился. Когда Деметра
исчезла в вечности отца, земля впервые нехотя приняла семя, и первый землепашец
отер со лба пот.
Третьей явилась Гера. В ее младенческом взоре уже горел
огонь власти, искра гордости и царственного достоинства. Она не была ни тихой,
как Гестия, ни ласковой, как Деметра. Она была требовательной и зоркой. Глядя
на нее, Кронос с еще большей уверенностью утверждался в своей правоте. В ней он
видел не дочь, а будущего политика, интригана, архитектора заговоров. И когда
он поглотил ее, в мире родилось первое подозрение, и брат впервые посмотрел на
брата с недоверием.
Затем пришли сыновья. Мрачный и тихий Аид, чье появление
сделало тени в мире глубже и прохладнее. И следом за ним — неистовый Посейдон,
в чьем крике слышался рев грядущих штормов, а кулачки сжимались так, будто
пытались раскрошить гранит мироздания. Каждый из них был совершенен в своей
сути. Каждый нес в себе часть будущего мира. И каждого Король-Философ приносил
в жертву своему отчаянному плану по спасению Порядка, с каждой жертвой все
глубже погружаясь в одиночество своего страшного долга.
Рея же менялась. Первое горе, острое и всепоглощающее,
сменилось глухой, ноющей болью. Боль со временем закалилась, превратившись в
холодную, как лед Тартара, ярость. А ярость отточила ее ум, превратив ее в
стратега. Она поняла, что мольбы и слезы бессильны перед логикой ее супруга,
ибо он запер сам себя в темнице своего пророчества. Его нельзя было
переубедить. Его можно было только обмануть.
И когда она почувствовала под сердцем шестую жизнь, самую
сильную, самую требовательную, подобную удару молнии, она не пошла к Кроносу.
Втайне, под покровом ночи, она спустилась к своей матери — Гее,
изначальной земле, что помнила все. Гея слушала дочь, и в ее молчании был гул
тысячелетий. Она помнила удушающий, безумный хаос своего первого супруга,
Урана. Помнила и холодный, удушающий порядок своего сына, Кроноса, который ради
стабильности заточил ее первенцев в Тартаре. Два поколения богов Неба правили
ею, Землей, и оба оказались крайностями, приносящими лишь боль.
«Мать, — голос Реи был тверд, — Помоги мне спасти
последнего».
Гея посмотрела на дочь, и в ее взгляде не было простой
симпатии. Была вековая усталость и последняя, слабая надежда. Возможно, это
третье поколение, рожденное в бунте, наконец-то найдет равновесие? Она решилась
на эту отчаянную ставку, уже предчувствуя, что, возможно, вновь ошибается. Она
устала не просто от жертв. Она устала от вечного цикла разочарований.
«Есть на Крите пещера, сокрытая от взора Времени, —
пророкотала она. — Там ты родишь его. А супругу своему, Королю-Мыслителю, ты
отдашь дитя, рожденное мной.
И Гея-Земля напряглась, и из недр ее исторгся камень,
длинный и гладкий, формой напоминающий спеленатого младенца.
Рея взяла камень в руки. Он был холодным и тяжелым. Таким же
холодным и тяжелым было и ее сердце, в котором материнская любовь окончательно
победила любовь супружескую. Она возвращалась во дворец, и в глазах ее больше
не было ни страха, ни мольбы.
Там была война.
Роды Реи были не похожи на прежние. Она не рожала во дворце,
чьи стены впитали ее горе. Под покровом ночи, ведомая древними тропами,
известными лишь ей да Гее, она бежала на Крит — остров, чьи скалы еще помнили
жар творения. Там, в глубокой Диктейской пещере, влажной и темной, как само
чрево земли, она приготовилась дать жизнь своему последнему сыну.
Его рождение было бурей. Когда он явился на свет, земля
содрогнулась, а с потолка пещеры посыпались камни. Его первый крик не был
криком слабого младенца — то был вызов, приказ, рев молодого орла, впервые
узревшего небо. Этот крик мог бы донестись до самых чертогов Кроноса, если бы
не верные слуги Геи. Духи-куреты, воины в сверкающих доспехах, окружили вход в
пещеру и начали свой яростный танец, ударяя копьями в щиты. Их грохот был
подобен грому тысячи гроз, и в нем утонул голос грядущего повелителя Олимпа.
Рея взглянула на сына. В его глазах, ясных и яростных, как
молния, она не увидела ни капли той гармонии, что ценил ее супруг. Она видела
волю. Необузданную, первозданную волю к жизни, к власти, к действию. И она
поняла, что родила не хранителя старого мира, но создателя нового.
Оставив младенца на попечение нимф и под защиту вечного
танца куретов, Рея взяла холодный, тяжелый камень, спеленала его в лучшие ткани
и с сердцем, ставшим таким же каменным, вернулась к Кроносу.
Она предстала перед ним, и лицо ее было безупречной маской
скорби. Она не проронила ни слова, лишь протянула ему сверток. Горе ее казалось
таким глубоким и таким привычным, что Кронос не почувствовал обмана. Он видел
перед собой лишь еще одно звено в цепи своей трагической необходимости.
Он устал. За эпохи, что прошли с рождения Гестии, его долг
выжег в нем почти все, оставив лишь пепел решимости. Он стал механизмом
сохранения Порядка, машиной, что исполняет предначертанное. Он взял камень из
рук Реи, на мгновение отметив его странную тяжесть и холод. Но мысль его уже не
была острой, притупленная вековой мукой. Он видел не то, что было, а то, что
должно было быть: последний плод, последний виток проклятого цикла, последняя
жертва.
— Да свершится, — прошептал он, и эти слова были обращены не
к Рее, а к самой Судьбе, которую он пытался обмануть.
И он поглотил камень. Он не заметил разницы. Для него,
поглотившего свет, жизнь, власть, тень и бурю, безжизненная материя была лишь
последней нотой в его скорбной симфонии. Камень опустился в его божественные
недра, чтобы лежать там рядом с живыми, запертыми в вечности детьми, как
надгробный памятник его ошибке.
Кронос выпрямился. Впервые за долгие годы его плечи
расправились. Он посмотрел на Рею, и в его взгляде была тень былой нежности.
— Все кончено, — сказал он. — Цикл прерван. Пророчество
мертво. Наш мир спасен.
И он поверил в это. Впервые за много веков Король-Философ,
владыка Времени, ошибся. Он обрек себя на покой, не зная, что покой этот — лишь
затишье перед грозой. Он запер в темнице пять угроз, но шестую, самую страшную,
оставил на свободе.
А в это время на Крите, вдали от отцовских глаз, кричал и
рос тот, кого вскормит своим молоком коза Амалфея, чьи игры будут сотрясать
горы. Он не учился гармонии по движению звезд. Он учился силе, глядя на шторм.
Он не внимал тихим гимнам созидания. Он слушал бряцание оружия своих стражей.
Его воспитывала не мудрость, но ярость. Не порядок, но воля к победе.
Мир Титанов был спасен. Но спасение это было лишь отсрочкой перед казнью, ибо на далеком острове втайне от всего мира взрослел его палач.
Глава вторая. Чаша с отравой.
Эпохи сменяли друг друга медленно и неотвратимо, подобно
волнам, что набегают на берег Океана. На вершине горы Отрис, в своем чертоге,
правил Кронос, владыка мира, в котором воцарился вечный, печальный полдень.
Порядок был нерушим, гармония — абсолютной, но из мира ушла радость. Титаны,
его братья и сестры, видели тень в глазах своего повелителя, но не знали ее
причины, и тишина в их залах становилась все более гнетущей.
А на Крите, вдали от этого упорядоченного увядания, росла
буря. Зевс достиг расцвета. Он не был похож на Титанов, чья мощь была подобна
спокойной, несокрушимой мощи гор. Сила Зевса была силой грозы: вспышки ярости,
раскаты смеха, стремительность и неудержимое желание действовать. Он охотился с
куретами, боролся со стихиями и чувствовал, как в его жилах течет энергия,
которой было тесно в границах одного острова. Он знал, что рожден для большего.
Но своей истории он не знал.
Однажды, когда он стоял на вершине горы Ида, глядя на
простирающийся под ним мир, из-за облаков соткалась женская фигура. То была
Метида, дочь Океана, мудрейшая из дочерей Титанов, чьи глаза видели не только
то, что есть, но и все возможные пути того, что может быть. Она была
посланницей Реи.
— Приветствую тебя, сын Кроноса, — сказала она, и ее голос был спокоен, как морская гладь перед штормом.
— Я сын этой горы и дикого ветра, — с вызовом ответил Зевс. — Имя моего отца мне неизвестно.
— Твой отец — Король
Вселенной, — ответила Метида. — Тот, кто правит с вершины Отрис. Тот, кто
поглотил твоих братьев и сестер, страшась пророчества о том, что его свергнет
собственный сын. Тот, кого свергнешь ты.
И она поведала ему все. Но в ее рассказе не было места
трагедии Короля-Философа и его отчаянной жертве. В ее устах это была история о
чудовищном тиране, пожирающем своих детей из жажды власти; история о матери,
чье сердце было разорвано; и история о последнем сыне, спасенном судьбой, чтобы
стать освободителем. Это была первая песнь олимпийской пропаганды — простая,
яростная и пьянящая, как молодое вино.
Ярость и гордость вспыхнули в душе Зевса. Наконец-то его
безмерная сила обрела цель.
— Что я должен делать? — спросил он, и в его голосе уже
звучали нотки повелителя. — Силой его не одолеть, пока он един, — ответила
Метида. — Но его можно одолеть хитростью. Ты отправишься к нему под видом
странствующего виночерпия. Твоя божественная суть сокрыта, и он не узнает тебя.
Ты заслужишь его доверие, и в нужный час поднесешь ему чашу. Не с нектаром, но
с зельем, что я приготовлю. Оно не убьет бога, но заставит Время извергнуть из
себя то, что оно поглотило.
План был дерзок и коварен — достойный нового века, что стоял
на пороге.
Так и свершилось. Вскоре у врат дворца на горе Отрис
появился юноша невиданной стати и красоты. Он представился виночерпием с
далеких островов и попросил чести служить за столом великого Кроноса. В его
глазах горел такой огонь, а в речах было столько ума и смелости, что он
очаровал стареющий двор Титанов. Сам Кронос, уставший от вековой меланхолии,
почувствовал симпатию к юноше. Этот чужестранец был подобен глотку свежего
воздуха в мире, где все застыло. Он приблизил его к себе, не ведая, что
приближает собственную гибель.
— Владыка, — произнес он громко и ясно. — Позволь мне
поднести тебе эту чашу. За твой вечный Порядок и нерушимую Гармонию!
Кронос благосклонно кивнул. Он смотрел на юношу, и что-то в
его чертах смутно тревожило его, но он отогнал эти мысли. Он взял чашу.
— За Порядок, — произнес он и осушил ее до дна.
В первую секунду ничего не произошло. А затем лицо Кроноса
исказилось. Он ощутил, как внутри него, в его самой сути, что-то восстало
против его воли. Недра его, бывшие темницей для его детей, содрогнулись в
чудовищной судороге. Время больше не текло плавно — оно пошло вспять, извергая
из себя поглощенные мгновения.
Король-Философ согнулся, и на мраморный пол дворца он изверг
сначала тяжелый, безжизненный Омфалов камень. А затем, один за другим, из
вечного небытия в мир живых вернулись его дети.
Первым явился Посейдон, и его яростный рев сотряс стены. За
ним — мрачный Аид, окутанный тенями. Следом — царственная Гера, чей взгляд
метал молнии не хуже, чем будущий взгляд ее брата. Потом — скорбная Деметра,
принесшая с собой холод утраты. И последней, тихим, но всевидящим пламенем,
возникла Гестия.
Они не были младенцами. Время, остановившееся для мира, текло для них. Они стояли перед отцом во всем расцвете своей божественной силы — пятеро могучих богов и богинь.
Зевс отбросил одеяния виночерпия. В руке его, неизвестно
откуда, сверкнула молния. Он встал рядом со своими братьями и сестрами. Шестеро
против одного.
Кронос смотрел на них, на живое воплощение своего
проваленного долга. Он видел в их глазах не дочернюю и сыновнюю любовь, но
холодную ярость и жажду мести. И он понял все.
В этот миг в его чертоге закончился Золотой Век. И началась Титаномахия.
Глава третья. Первый Гром.
Молчание, повисшее в тронном зале, было тяжелее небесного
свода. Оно давило на плечи Титанов, заставляя их смотреть то на своего
униженного повелителя, то на шестерых сияющих богов, что были плотью от его
плоти и огнем от его огня. Они были прекрасны и ужасны в своем новорожденном
могуществе.
Кронос медленно выпрямился. Он смотрел не на Зевса, не на
молнию, пляшущую в его руке, а на всех своих детей сразу, словно пытаясь найти
в их лицах ответ на единственный вопрос, что терзал его веками. В его голосе не
было ни гнева, ни страха. Лишь безмерная усталость философа, чей главный
постулат был опровергнут самой жизнью.
— Так вот он, Хаос, — произнес он тихо, но его слова
пронеслись по залу, заглушая гул силы, исходящей от олимпийцев. — Я искал его в
безднах космоса, я видел его в безумии отца, я пытался запереть его в темнице
Времени. А он все это время зрел в моей собственной крови.
— Ты называешь Хаосом свободу! — прогремел в ответ Зевс,
делая шаг вперед. Его голос был молод, звонок и полон той праведной ярости, что
доступна лишь тем, кто абсолютно уверен в своей правоте. — Ты говоришь о
Порядке, но имя ему — Тюрьма! Ты запер братьев и сестер в своем чреве не ради
мира, но ради власти! Мы пришли не сеять Хаос, отец. Мы пришли свершить
правосудие!
Это была идеология нового поколения, простая и острая, как
наконечник копья. Она была чужда Титанам, чье правление было основано на
сложных законах равновесия.
— Правосудие? — Кронос впервые усмехнулся, и в этой усмешке
была вся горечь мира. — Мальчишка, взращенный на лживой сказке, говорит мне о
правосудии. Ты не принес в этот мир ничего, кроме того, что я пытался
искоренить: цикла насилия. Ты — это я в юности. Но без тени сомнения и
сострадания.
Зевс не стал отвечать. Слова были оружием старого мира.
Оружием нового мира был гром.
Он вскинул руку, и сгусток чистой энергии, слепящий
астральный свет, сорвался с его пальцев. Удар молнии разнёс на тысячу осколков
монолитный трон из обсидиана, бывший символом нерушимого Порядка.
Оглушительный раскат грома, что последовал за вспышкой, стал
для Атланта погребальным колоколом по целому мировоззрению. Он был не просто
генералом. Он был главным учеником и последователем философии Кроноса. Он
искренне верил, что Порядок, который они установили — хрупкая плотина,
сдерживающая океан первобытного безумия Урана. И он увидел, как его племянник
только что пробил в этой плотине первую брешь.
«За Порядок! За Мироздание!» — проревел Атлант, и его тело,
подобное скале, двинулось вперед, заслоняя не просто короля, а саму идею
стабильности. В его руке появился огромный боевой молот. Гиперион, Иапет, Крий,
архитекторы Золотого Века, без колебаний встали рядом, защищая дело всей своей
вечной жизни.
Лишь один Прометей не двинулся с места. Он стоял в стороне,
и лицо его было маской муки, ибо его разум, видящий грядущее, показывал ему
сразу две истины. Он видел в Зевсе безжалостного узурпатора, несущего хаос. Но
он также видел и то, что век Титанов, век гармоничного покоя, неотвратимо
подошел к концу. Он мог бы броситься на защиту брата и с честью пасть, но его
провидческий дар превратился в проклятие: он знал, что эта битва проиграна еще
до ее начала. И в этот миг он сделал свой трагический выбор. Он не поднял
оружия против своих. Но он и не встал на их пути, решив сохранить себя для
последней, отчаянной попытки спасти из огня грядущей войны самое ценное — свое
хрупкое творение, человечество.
Зал дворца, бывший средоточием гармонии, в одно мгновение
превратился в поле битвы. Посейдон ударил трезубцем в мраморный пол, и по нему
пошли глубокие трещины, сотрясая саму гору Отрис. Аид простер руки, и из теней
по углам зала поднялись холодные, бесплотные щупальца, сковывая движения
младших Титанов. Гера, не вступая в бой, отдавала короткие, точные приказы,
направляя ярость братьев, словно опытный возничий.
Шестеро против легиона. Олимпийцы были сильны, но они были в
сердце вражеской цитадели.
— Уходим! На Олимп! — крикнула Гера.
Их отступление было столь же яростным, как и нападение. Они
не бежали — они прорывались. Сквозь ряды Титанов, сквозь рушащиеся колонны и
своды своего бывшего дома. Они оставили за собой разрушенный тронный зал и
ошеломленных правителей мира, впервые за вечность познавших, что такое война в
их собственном доме.
Вырвавшись из дворца, шестеро богов устремились к северу, к
горе, чья вершина была острее и горделивее, чем пологие склоны Отриса. Гора
Олимп. Она станет их крепостью.
А на Отрисе Кронос смотрел на обломки своего трона. Его лицо
было спокойно. Печаль философа ушла. Осталась холодная решимость короля, чьей
земле объявили войну.
— Атлант, — произнес он, и голос его вновь обрел сталь. —
Собирай братьев. — Они посмели поднять руку на Порядок, — прорычал Атлант. —
Они будут уничтожены. — Нет, — ответил Кронос, поднимая с пола уцелевший
обломок своего трона. — Они будут возвращены туда, где им и место. В небытие.
Хаос должен быть заперт. Любой ценой.
Так раскололось небо. Две горы, Отрис и Олимп, стали двумя
полюсами нового мира, двумя враждующими лагерями. На одной — старый Порядок,
мудрость, ставшая тиранией. На другой — молодая Свобода, неотличимая от Хаоса.
Между ними пролегла бездна, которую можно было заполнить только телами павших.
Начиналась великая война. Война за душу мироздания.
Глава четвертая. Эхо Тартара.
Десять лет. Десять смертных веков длилась война, и не
было ей ни конца, ни края. Земля, прежде не знавшая даже плуга, теперь была
изранена божественным оружием. Горы, что стояли веками, рушились в одночасье от
ударов титанических молотов и раскалывались от трезубца Посейдона. Моря кипели,
а небо над Грецией стало вечным полем битвы, где сталкивались свет и тень.
Это была война на истощение. Мощь Титанов была несокрушима,
как их вера в старый Порядок. Под предводительством верного Атланта они раз за
разом отбрасывали олимпийцев от подножия Отриса. Но и ярость нового поколения
была неукротима. Шестеро богов, закаленных в битвах, научились действовать как
единое целое. Молнии Зевса разили самых сильных, тени Аида вносили сумятицу, а
стратегия Геры позволяла им отступать без потерь, чтобы нанести новый удар там,
где его не ждали.
Мир превратился в арену их борьбы, и не было в нем
победителя.
Однажды ночью, на вершине Олимпа, в наскоро возведенном
чертоге, состоялся совет.
— Мы не можем их одолеть, — глухо произнес Посейдон, ударив
кулаком по столу так, что гора дрогнула. — Их слишком много. Они — сама плоть
этого мира.
Аид покачал головой. Его голос был тихим, но в нем звучала
тяжесть личного опыта.
— Дело не только в силе. Я помню... каково это, быть там.
Внутри. Это небытие. Отсутствие формы, мысли, структуры. Я присоединился к
тебе, брат, не ради власти, а ради шанса построить истинный, прочный Порядок, а
не тот, что держится на страхе перед пророчеством. Мы должны победить, чтобы
доказать, что наш Порядок лучше.
Зевс молчал, глядя в темноту. Он слушал брата, но слышал
лишь то, что хотел. Аид говорил о философии, о структуре, об идеалах. А Зевс
думал лишь об оружии.
— Отец боялся не нас, — наконец произнес он. — Он боялся
своих братьев. Тех, кого он оставил гнить в утробе Геи, в самой темной ее
части.
В зале воцарилась тишина. Все поняли, о ком он говорит. О
Киклопах и Гекатонхейрах. О первородном Хаосе, который сам Кронос, свергнув
Урана, счел слишком ужасным, чтобы выпускать на волю.
— Освободить их — безумие, — с дрожью в голосе сказала Гера.
— Они — слепая стихия. Они уничтожат и Титанов, и нас.
— Стихию можно направить, — возразил Зевс, и в глазах его
сверкнул холодный огонь прагматизма. — Отец видел в них угрозу Порядку. А я
вижу в них ключ к победе. Он — философ на троне. А я — воин. И я использую
любое оружие.
Это было решение, которое окончательно раскололо два мира.
Кронос пожертвовал своими детьми ради сдерживания Хаоса. Зевс был готов
выпустить тот самый Хаос на волю, чтобы уничтожить своего отца.
В сопровождении одного лишь Аида, чья власть уже
простиралась до самых мрачных пределов, Зевс спустился туда, куда не проникал
ни один луч света. В Тартар. Это была не просто темница. Это было место, где
само Время текло вязко и мучительно, где материя стонала под гнетом вечности.
И там, скованные цепями, выкованными из самой ночи, они
нашли их. Одноглазых Киклопов, в чьем единственном оке горела ярость
тысячелетий. И сторуких Гекатонхейров, что были подобны живым горам, дремлющим
в агонии.
— Сыны Урана! — воззвал Зевс, и его голос, усиленный мощью
Олимпа, прорезал вечный мрак. — Я, Зевс, сын Кроноса, пришел к вам! Ваш
тюремщик — мой враг! Я пришел предложить вам не милость, но свободу! Я пришел
предложить вам месть!
Древние чудовища зашевелились. Впервые за неисчислимые эпохи
с ними заговорили не как с узниками. Зевс не стал ждать ответа. Ударом молнии
он разбил их оковы.
Освобожденные первенцы Геи в благодарность сотворили для
своих спасителей дары, достойные богов. В подземных кузницах, где пламенем
служил первородный огонь земли, Киклоп Бронт выковал для Зевса Перуны — молнии,
способные крушить скалы. Арг создал для Аида Шлем-невидимку, а Стероп —
Трезубец для Посейдона, чья мощь могла сотрясать континенты.
И Зевс повел свою новую армию наверх.
В тот день Титаны, стоявшие на стенах Отриса, увидели нечто,
отчего даже их бессмертные сердца сковал лед. Из расщелин в земле, из самых
темных ущелий на свет выходило войско, которого мир не видел со времен
сотворения. Впереди шли могучие Киклопы, а за ними, заслоняя собой горизонт,
двигались Гекатонхейры. Три живые горы, три ходячие крепости, и каждая из их
трехсот рук сжимала скалу размером с холм.
Кронос стоял на самой высокой башне своего дворца и смотрел
на приближающийся ужас. Он узнал их. Своих старших, уродливых, чудовищных
братьев, которых он оставил в заточении, сочтя их ошибкой творения.
И он увидел, что его сын, его последняя надежда, ставшая его
проклятием, не просто пришел забрать у него трон. Он пришел уничтожить сам его
мир и его философию, выпустив на волю тот самый первобытный кошмар, от которого
Кронос пытался защитить все сущее.
В этот миг Король-Философ понял, что война проиграна не на
поле боя, а в самой идее. Его сын был готов сжечь весь мир, лишь бы править на
его пепелище.
Стальной обруч отчаяния и решимости сжал его сердце. Он примет этот бой. И падение его будет таким же великим, как и его правление.
Глава пятая. Падение Небес.
Когда Гекатонхейры издали свой первый боевой клич, мир
содрогнулся до самого своего основания. Это был не звук, который можно услышать
ушами, но вибрация, что пронзала камень, воду и саму душу. И вслед за этим
криком начался апокалипсис.
Сторукие исполины не пошли в атаку — они вырвали с корнем
предгорья Фессалии и швырнули их в Отрис. Небо потемнело. Сотни скал, каждая
размером с город, летели по воздуху, и свист их был подобен плачу умирающего
мира. Крепость Титанов, твердыня, что казалась вечной, начала осыпаться под
этим чудовищным градом.
— За Порядок! В бой! — голос Атланта перекрыл грохот.
Титаны ринулись навстречу. Это был бой отчаяния. Но они
сражались не просто за свою жизнь — они защищали свое наследие. Каждый их удар
был актом защиты своего творения. Гиперион, превратившись в слепящее солнце,
защищал не себя, а саму Красоту и Ясность от надвигающегося мрака. Фемида,
стоявшая рядом с ним, своими заклятиями пыталась укрепить землю, защищая не
камень, а сам принцип Естественного Закона. Иапет и Крий, столпы мира, пытались
удержать рушащиеся склоны Отриса, защищая фундамент, на котором покоился весь
их гармоничный век. Это была битва творцов против разрушителей.
И в этот хаос ударили Олимпийцы.
Это была уже не та шестерка, что некогда бежала из тронного
зала. Это были боги войны, вооруженные мощью самой преисподней. Посейдон,
оседлав гребень исполинского цунами, которое он поднял из глубин, ударил в
основание горы. Трезубец вонзился в гранит, и Отрис застонал, раскалываясь
изнутри. Аид, невидимый под своим шлемом, двигался тенью по полю боя, и Титаны
падали, пораженные ужасом, даже не видя своего врага.
Но истинным средоточием бури был Зевс.
Он поднялся в небо, и тучи сгустились вокруг него, признав
своего повелителя. Он стал сердцем грозы и метал перуны, выкованные для него
Киклопами. Это были не просто разряды молний. Каждый удар был концентрированной
яростью творения, способной обратить в стекло саму реальность. Небо, что
некогда было царством Урана, теперь принадлежало его внуку.
Сквозь огненный шторм и рушащиеся скалы Кронос шел навстречу
сыну. Он не сражался с Гекатонхейрами, не обращал внимания на землетрясения.
Его целью был лишь один враг. В руке его по-прежнему был адамантовый серп,
которым он когда-то принес в мир Порядок. Теперь этим же орудием он пытался
защитить его руины.
Они сошлись в небесах, в эпицентре бури. Отец и сын. Время и
Гром.
— Посмотри, что ты наделал! — голос Кроноса был спокоен среди всеобщего рева. Он простер руку к истерзанной земле, к горящим лесам и кипящим рекам. — Ты разрушил все.
— Нет, — ответил Зевс, и в его руке сгущалась
новая молния. — Я очистил. Создал место для себя.
Кронос атаковал. Его серп не просто рубил воздух — он
рассекал само Время. Он пытался состарить Зевса, обратить его в прах, замедлить
его молнии до скорости падающего листа. Но сила Зевса была силой настоящего
момента, яростной и неудержимой. Она не подчинялась прошлому или будущему. Она
просто была.
Молния ударила в серп. Адамант, прочнейший из материалов,
выдержал, но Кроноса отбросило назад. Он видел, как его братья падают. Видел,
как Атланта опутывают цепями, выкованными Киклопами. Видел, как его мир
обращается в прах под ногами его детей.
Последняя молния ударила ему в грудь. Она не убила его —
бессмертного не убьёшь. Но он сокрушил его волю. Он выжег из него силу
повелевать Временем.
Король-Философ, Владыка Золотого Века, рухнул с небес на
руины своей собственной горы.
И с его падением битва закончилась. Сопротивление было
сломлено.
Когда пыль улеглась, Олимпийцы стояли на вершине
поверженного Отриса. У их ног лежали скованные Титаны. Вокруг, до самого
горизонта, простирался мир, изувеченный их победой. Небо было чистым, но пахло
озоном и горем.
Зевс смотрел на своего поверженного отца. В его глазах не
было ни радости, ни триумфа. Лишь холодное удовлетворение строителя,
расчистившего площадку для нового здания.
Победа была абсолютной. И цена ее была — целый мир. Старый Порядок пал. И на его дымящихся руинах готовился взойти на престол новый.
Эпилог. Порядок Победителей.
Война закончилась. Впервые за десять веков над землей
воцарилась тишина, оглушительная в своем покое. Дым над руинами Отриса медленно
рассеивался, открывая взору новый мир, рожденный в огне и ярости.
На вершине Олимпа, в чертоге, что был еще не дворцом, а
военным лагерем, победители делили добычу. А добычей был весь мир. Не было ни
споров, ни жребия, как о том споют позже. Была воля Зевса, закаленная в битвах
и увенчанная победой.
— Я беру себе Небо, — сказал он, и это была не просьба, а
констатация факта. — Ибо тот, кто правит небом, правит всем.
Братьям он предложил выбор без выбора.
— Посейдон, брат мой, твоя ярость подобна морской пучине.
Возьми же себе моря, океаны и сокрушай землю по своей воле.
Посейдон, чья душа жаждала лишь простора для своей силы,
согласился.
— Аид, брат мой, ты всегда был мудрее и глубже нас. Тебе я доверяю самое сокровенное. Основания мира, царство душ и всех богатств, что сокрыты в земле.
Так Аид, сражавшийся за место под солнцем, получил в удел
вечную Тьму. Это была не награда, а изгнание, облеченное в слова почета. Так
началась новая эра — не гармонии, но власти.
А над всеми ними, в новом чертоге на Олимпе, сидела Рея,
Великая Мать. Формально она была одной из победительниц, почитаемой матерью
нового короля. Но эта почесть была для нее вечной пыткой. Она смотрела на
своего сына Зевса, на его холодные глаза, в которых власть вытеснила все
остальное, и видела цену своего выбора. Она хотела спасти дитя, а в итоге
уничтожила свой мир, своего мужа, братьев и сестер. Она была королевой-матерью
в мире, построенном на руинах ее собственного счастья, и каждый триумфальный клич
олимпийцев был для нее эхом ее личного, сокрушительного поражения.
А затем пришло время суда над побежденными. И в этом суде
новый Порядок показал свое истинное лицо.
Титанов, что сражались за своего короля, не пощадили. Их
сковали цепями, выкованными Киклопами, и низвергли в Тартар. В ту самую бездну,
из которой Зевс некогда вывел своих союзников. Ирония судьбы была жестока:
Кронос, пытавшийся защитить мир от Хаоса, был навечно заперт в его сердцевине,
став соседом тех чудовищ, которых он страшился. Его философия потерпела
окончательное поражение.
Но для Атланта Зевс придумал иную кару. Более изящную в
своей жестокости.
— Ты, — сказал он, глядя на несгибаемого генерала, — больше всех ратовал за сохранение старого Порядка. Ты пытался удержать на своих плечах мир твоего короля. Что ж, я дам тебе то, чего ты хотел.
Атланта отвели на край света, на самую западную точку земли,
и там возложили ему на плечи ношу. Не мир, нет. Но Небо. Свод Урана, некогда
отделенный Кроносом от земли. Отныне и до скончания времен Атлант был
приговорен стоять живой колонной между мирами, вечно неся на себе тяжесть того,
что он проиграл. Он стал памятником павшему миропорядку, видимым всем и
каждому.
Особая участь ждала Прометея. Он не был низвергнут в Тартар,
ибо не сражался против победителей. Зевс оставил ему свободу, видя в нем умного
союзника. Но новый владыка не понял сути его жертвы.
Прометей, гениальный мыслитель и футурист, единственный, кто
ясно видел, что старый мир обречен. Его переход на сторону Зевса не был
предательством — то была трагическая ставка, сделанная с единственной целью:
оказаться рядом с новой властью, чтобы изнутри влиять на нее и спасти самое
ценное творение Титанов — человечество. Он видел, как на смену мудрой, хоть и
печальной, стабильности отца пришла эпоха интриг, жестокости и политических
игр.
И когда он понял, что его надежды тщетны, он совершил свой последний подвиг. Он дал людям огонь не назло Зевсу. Он дал им оружие и надежду, чтобы они могли выжить в новом, холодном и жестоком мире богов-политиков. И наказание, которое Зевс обрушил на него позже — орел, терзающий печень прикованного к скале Титана — было не просто карой за воровство. Это была месть. Месть за напоминание о благородном прошлом. Месть за непокорность новому диктатору. Так Прометей, трагический герой, проиграл, даже оказавшись на стороне победителей, и его вечная мука стала символом борьбы разума против тирании.
Когда приговоры были вынесены, а власть разделена, началась
последняя, самая важная часть войны: война за память. Зевс понимал, что грубой
силы недостаточно. Нужно, чтобы потомки верили, что его восхождение было не
кровавым переворотом, а благим деянием.
И полились новые песни. Поэтам и провидцам было велено
забыть о Золотом Веке. О Короле-Философе приказано было петь как о чудовище,
пожирающем собственных детей. О благородных Титанах — как о грубых, уродливых
монстрах. А о себе, олимпийцах, — как о светоносных спасителях, принесших в мир
справедливость.
Так летопись была переписана. Правда была похоронена под
руинами Отриса, и лишь шепот древних камней иногда напоминал о ней.
Наступил век Олимпийцев. Век страстей, подвигов, ревности,
любви, войн и искусства. Мир стал ярче, громче и опаснее. Он стал миром людей.
Но глубоко в его основе навсегда осталась память о тихой, совершенной гармонии,
что была принесена в жертву честолюбию.
Иногда, в ясную ночь, если долго смотреть на запад, можно увидеть силуэт гиганта, держащего на плечах звездный свод. Это Атлант. Он — вечное напоминание о той войне и о том, что любой порядок, даже самый справедливый, всегда стоит на чьих-то согбенных плечах. И что история — это всего лишь песня, которую поют победители.
Комментариев нет:
Отправить комментарий