А наутро Вы умерли

А наутро Вы умерли. Вы знаете, так бывает: ночью, все в доме ложатся спать, утром все встают, а Вы – нет. Вас уже нет. Есть только тело. Ваше. Это и Вы, и не совсем Вы. И начинается плач, и начинаются причитания, и суета. Им ещё не всё равно, а Вам, однозначно, всё это не то, что безразлично. Вам это никак. У Вас уже нет позиции ни по одному жизненному вопросу. У Вас только одна позиция – лёжа. И это пока не решат, что с Вами делать.

Впервые в жизни Вы ничего не решаете. Решают за Вас. Это и хорошо, и плохо. Но, что больше – сказать трудно. Если всю жизнь Вы принимали все решения самостоятельно, Вам может не понравиться, какой за Вас составят некролог. Если, конечно, при жизни, Вы не составили его сами. Вам могут не понравиться Ваши похороны. Если, конечно, Вы не оставили чётких распоряжений на этот счёт.

То же касается и дележа наследства. Если Вы оставили завещание, то всё, по идее, должно идти в соответствии с ним. А если Вы его таки и не удосужились написать? Тогда начнётся чехарда и свистопляска. И если есть, что делить, возможно, ещё чья-либо жизнь пойдёт под откос.

Но это Вас уже не касается. Как и то, что я сижу здесь сейчас рядом с Вами и пишу историю Вашей смерти. Историю Вашей жизни никто так и не написал. И не напишет. А если и напишет, то Вам уже всё равно. Вернее, Вам это уже никак. Как и то, что в Вашей постели уже спит другой. Да и постель уже не та и не там. Ведь после Вашей смерти Ваша семья продала дом, купленный Вами, и переехала в другой.

Ваша жена сразу же невзлюбила этот дом, но вынуждена была смириться с Вашим выбором, с Вашим решением. И вот теперь она вольна решать сама, и её распирает это чувство свободы. И даже гордости. Вот, мол, я теперь сама решаю.

Кстати, Вашей любовнице этот дом тоже не нравился. Не потому, что он сам по себе был плох. Она всё никак не могла дождаться, когда станет его хозяйкой. Она ведь ждала не Вашей смерти, а смерти Вашей жены. Но всё вышло иначе.

Теперь у неё нет ни Вас, ни дома. Ни Вашего, ни своего. Она и так бы не пришла на Ваши похороны, а теперь и подавно.

Дети. Ваши дети. Хм... Видела я их несколько раз. Ничего особенного я Вам сказать за них не могу. Они даже и вовсе на Вас не похожи. Не мне судить, конечно, но, по-моему, они совсем не Ваши. Может, именно поэтому они предались не скорби, а веселью. И не где-нибудь, а в Вашем винном погребе, где хранится коллекция редких вин. Вы всегда запрещали что-либо брать оттуда – будто собирались забрать её с собой туда, откуда пока никто не прислал ни письмо, ни телеграмму. Вот они и радуются. Упиваются. Буквально.

Нельзя сказать, что Ваша смерть никому не принесла облегченья. Например, Вашему адвокату. Которому Вы то и дело подсовывали идеи и давали задания – засудить, отсудить и пр. Нет, не то, чтобы он был совсем против. Ведь Вы платили ему гонорар. Но он не очень любил склочничать. Зато очень любил спать с Вашей женой. Помните, выше я писала, что другой уже спит в Вашей постели. И что дети не похожи на Вас. Ну, так вот. Не то чтобы он любил Вашу жену... Он любил Ваш дом. И Ваш винный погреб. Любил спать с Вашей женой (повторяюсь). Именно тогда, когда Вы спали с любовницей – женой адвоката. Которая, как и её муж, вожделела Ваш дом. 

Кстати, перед тем как Ваши дети успели окончательно опустошить Ваш винный погреб, пока они валялись там пьяными, он таки успел умыкнуть оттуда бочонок Бургундского, урожая 1825. Да, тот самый – гордость Вашей коллекции. Когда-то Вы проспорили его ему, но так и не отдали. С тех пор у него на Вас зуб.

Кстати, я Вас ещё не утомила своим повествованием? Кажется, я немного погорячилась, сказав, что никто не напишет историю Вашей жизни. Ведь только что я сама её написала. Просто она показалась мне скучной. Да и наняли меня, чтобы написать о Вашей смерти. Впрочем, скучной была Ваша жизнь или нет – не мне судить. Кто я – скромная писака.

Но я точно знаю одно: нет смерти без жизни. Кто не жил, не может умереть. И если жизнь была скучной, смерть может быть интересной. Ведь никто толком не знает, что там, дальше. Никто ещё не прислал оттуда ни письмо, ни телеграмму.